Трофейная банка, разбитая на дуэли
Шрифт:
— Ну-ка, не спорь... Смотри, они тебе еще совсем в пору...
Лодька не очень упирался (куда деваться-то?), но все же пробубнил:
— Зато я им не в пору. Мне почти четырнадцать лет.
— Всего тринадцать с половиной. Куда ты торопишься во взрослые!
Лодька, по правде говоря, не торопился. Жизнь пацана, которому позволено махать самодельными шпагами, пулять из рогатки и по вечерам носиться с приятелями по улицам в затяжных играх "сыщики-разбойники" и "тайная разведка", ничуть не казалась ему обременительной. Но порой, для повышения своего авторитета, Лодька маме
Лодька знал, что это не шуточки, слышал про такое и раньше. Но, если в комсомол пока лучше не соваться, возраст — он все равно никуда не денется... Хотя, с другой стороны, как его докажешь?
С привычной подозрительностью Лодька глянул в зеркало и так же привычно убедился, что на тринадцать с половиной не тянет. На двенадцать с хвостиком — да, пожалуй. Но не более. Смотрел из мутноватого зеркала на платяном шкафу щуплый мальчишка с коричневыми тревожными глазами, с отросшей за лето темной стрижкой, с детской припухлостью потрескавшихся губ, без всякого намека на близкую взрослость... Ладно, пока сойдет. Но все равно ведь придется стать большим. Год-два и прощай детство.
Такие мысли порой подкатывали, вызывая страх, похожий на тот, что перед экзаменом по математике. Лодька отгонял их сердитым взмахом головы: "Еще не завтра..."
Лодька отправился в "Заготживсырье", где Ирина Тимофеевна в углу за шкафами, тайком от сослуживцев, быстро прикинула на него уже сметанный костюм, мелом отметила последние поправки и сказала, что "готово будет послезавтра, станешь совсем кавалер...". Вспоминая об этом (с удовольствием, конечно), Лодька зашагал к улице Республики, там привычно отвел глаза от "гадюшника" и свернул к магазину. А что дальше — уже известно...
Они вдвоем вышли на улицу. Брат писателя объяснил, что здесь, в Тюмени, он остановился у своего товарища, который живет на Казанской. Это, к сожалению, далеко от центра, за Тюменкой ("или как принято говорить? В Затюменке?").
— Можно так и так...
— Неловко затруднять вас. Придется вам шагать в такую даль...
— Да чепуха! Совсем не даль...
Лодьке стало приятно, что брат писателя вдруг стал говорить ему "вы". Он поднабрался храбрости и спросил:
— А вы... тоже книги пишете, да?
— Изредка... Есть у меня пара сочинений, но это не художественная литература. Из области биологии. Я орнитолог... — И собеседник глянул на Лодьку вопросительно: "Знаете, кто такие орнитологи?"
Лодька знал. И не удивился. Недаром его новый знакомый был похож на большую птицу.
— Изучаете пернатых? В экспедициях, да?
— Вы очень лаконично и четко определили суть моих занятий... Кстати, меня зовут Борис Лукич... — И орнитололг выжидательно замолчал.
— А меня... Всеволод. То есть Лодя. Или Лодька...
— Рад знакомству и надеюсь на его продолжение. Итак — до пятницы... Лодя?
— Да. — Лодька не стал тратить лишних слов. Лаконичность — достоинство мужчины. Особенно, когда ведешь разговор с тем, кто ходит в научные экспедиции (и к тому же писательский брат!).
Борис Лукич протянул узкую ладонь, Лодька дал свою. Обменялись твердым рукопожатием и разошлись. Лодька свернул по Семакова налево, чтобы добраться до лога, а оттуда, по Крупской, — прямая дорога к дому. Из дома он не высунет носа, пока не прочитает книжку писателя О. Корнеева...
Лодька и Борька в чтении были "всеядны" (так выражалась мама). Вслед за "Тружениками моря" Гюго они с тем же интересом глотали детективы из "Библиотечки военных приключений", за "Героем нашего времени" — "Человека-амфибию", за "Петром Первым" — ужасно растрепанного, напечатанного задолго до войны "Макара-следопыта".
Книжку про неуловимого Макара весной дал на пару дней Атос (он с уважением относился к Лодькиной читательской страсти). Сказал солидно:
— Не обращай внимания, что такая раздерганная. Про книгу принято говорить, что она как женщина: чем потрепаннее, тем интереснее...
Лодька умудренно кивнул (знаю, мол, про это), хотя ничего подобного раньше не слыхал и непонятно было: почему потрепанность женщины повышает ее интерес. И не спросишь ведь ни у кого, тем боле у мамы...
Атос же вдруг слегка смутился и разъяснил:
— Вообще-то книжка чересчур детская. Мне ее надо было в твоем возрасте читать, да ведь это как повезет. Когда попадет в руки... Так же, как, скажем, Жюль Верн...
Лодька слегка удивился. Разницу в три-четыре года он существенной не считал. Конечно, у Атоса, Лешки Григорьева, Шурика Мурзинцева и прочего "старшего народа" есть свои интересы: танцы, девицы, папиросы и прочая такая "озабоченность"... Но книги-то здесь при чем? Если книжка хорошая, то для всякого возраста. Он и сейчас, осилив очередной том "Хождения по мукам", с удовольствием брал десятый раз книжку того же автора про тайну золотого ключика. И знал он, что некоторые книги будет перечитывать до старости. Например, "Тома Сойера" и "Гека Финна", "Сказки" Пушкина и "Далекие годы" Паустовского. Так потом и было...
И, кстати, книга О.Корнеева "Путем отважных" тоже сохранилась в библиотека Всеволода Сергеевича навсегда.
Эту повесть Лодька читал до ночи и закончил следующим утром. Книжечка была что надо! Про смелых, мечтающих о приключениях пацанах. И, главное, дружных таких! О ровесниках Лодьки и Борьки. Им в опасном путешествии пришлось хлебнуть всякого, но они все-таки открыли тайну Джунгарской пещеры, о которой писал в своем дневнике Лёнькин дед-геолог...
Лодьке сразу же захотелось начать свою "Тайну Изумрудного залива", потому что в ней речь пойдет тоже о дружных ребятах — вроде него, Лодьки, и Борьки и приятелей с улицы Герцена. Как они однажды на речном обрыве, под фундаментом взорванной церкви отрыли подземный ход, который вывел их к незнакомому озеру с зеленой водой. Озеро было похоже на морской залив...