Трофейная банка, разбитая на дуэли
Шрифт:
Для самого Лодьки навсегда осталась непонятной причина их стремительно разгоревшейся симпатии. Был Витька удивительно доверчивый и ясный такой пацан. Среди Лодькиных одноклассников — как тонкий пушистый белоцвет среди чертополоха. Через неделю они уже все знали друг про друга. Рассказали даже про своих отцов. Лодька узнал, что Витькин папа еще до войны "загремел" в северные лагеря из нескольких неосторожных слов. Правда, ему повезло: когда началась война, заключенному Быховскому разрешили отправиться на фронт и там он не только уцелел, но и дослужился до офицерского чина.
— Твой папа вернется тоже, ты верь, — горячим шепотом убеждал Витька неожиданного друга. Лодька верил и был благодарен всей душой.
Борька отнесся к этой свалившейся на Лодьку дружбе спокойно. Похоже, что просто не обращал на нее внимания. Потому что Быховский и Глущенко в основном виделись в классе и лишь раза два были дома друг у друга.
Неизвестно, как пошло бы дело дальше. Может быть, Борька наконец разобиделся бы на Лодьку, а возможно, что они все сдружились бы, как три мушкетера (книгу про которых никто из них не читал). Но Витькиного отца вдруг опять "перекинули" на новое место — в город Горький. Вот и все... Попрощались Лодька и Витька мужественно, хотя и со щекотаньем в горле. Обещали писать. И правда писали потом, но коротко и не часто: к Новому году, к дням рожденья...
В общем, получилось похоже, как с Юриком Кошельковым. Только Витька все же не затерялся бесследно, как Юрик...
Ну, и остался у Лодьки опять единственный крепкий друг.
Да, с Борькой было хорошо. Конечно, Лодька видел у Борьки немало грехов и недостатков, но другу прощаешь все. Тем более, что и про себя Лодька знал немало всякого. И Борька про это всякое знал. И тоже относился без лишней критики. Они мало что скрывали друг от друга. Разве что совсем уж какие-то тайные мысли (такие, что порой скрываешь и от себя).
Однако вот про знакомство с Борисом Лукичем Лодька ничего Борьке не сказал. Сработал "внутренний тормоз". Наверно, дело в том, что пришлось бы говорить о желании познакомиться с писателем Корнеевым и показать ему свою повесть (которой еще не было), а значит и о самой "Тайне Изумрудного залива". А о ней Лодька не говорил никому на свете, стеснялся. Чего болтать раньше времени... Поэтому Лодька объяснил Борьке, что книгу взял на пару дней у маминого знакомого и обещал через пару дней вернуть. "Поэтому читай скорее..."
В пятницу Лодька отправился на Казанскую — отдать книгу. Дорога была не близкая, но если топать не по улицам, а по логу, вдоль речки Тюменки, половина пути сделается незаметной...
Лодька съехал на пятках в лог недалеко от свалки, где недавно они с Борькой отыскали "клад". Может, пошарить под железным листом: там ли еще сумка с хитрыми медными штучками? Нет, жирная пыль и мусор налипнут на вельветовые штаны, да и ковбойку не пожалеют... Лодька сквозь лебеду и пижму с желтыми головками добрался до тропинки, протоптанной вдоль воды. Стояли последние дни августа с ласковым теплом и тонкими летучими паутинками. Тюменка ворковала, переливаясь, через брошенные в нее автомобильные шины, дырявые ведра и косо торчащие со дна балки.
Тропинка иногда коварно убегала то в осоку, то в заросли череды, чьи похожие на двухвосток семена любят намертво вцепляться в одежду — потом отдираешь целый день. Лодька сунул книжку за ремешок, поддернул выше колен вельветовые манжеты с пуговицами, взял в руки брезентовые полуботинки. Зашагал по щиколотку в воде. Порой ноги вязли, но большей частью дно было песчаным. Струи щекочуще завихрялись у ног, напоминая прежние времена с корабликами и водяными мельницами. Было хорошо и почему-то слегка грустно...
Через недолгое время Лодька оказался перед Земляным мостом, что соединял овражные берега на Перекопской. По заросшим коноплей и полынью откосам пересек мост и снова спустился к речке. И вышел от нее вверх лишь у Краеведческого музея с его круглыми курантами, колоннами и ступенями (и знаменитым скелетом мамонта внутри). Перед музеем недавно заменили деревянные тротуары широким ровным асфальтом. Лодька с удовольствием пошлепал голыми подошвами по нагретой солнцем твердости, оставляя четкие сырые следы. Потом обулся, одернул у колен штаны, полюбовался от музейного крыльца заречными далями. На них лежали тени маленьких облаков...
Дальше путь был по спуску до высоченного моста через лог и Тюменку, где она впадала в Туру. От моста — по такому же спуску (то есть уже подъему) вверх, к длинному и красивому зданию, в котором раньше, говорят, был какой-то институт, в потом сделали обком...
От обкома, налево, по многолюдной улице Луначарского один квартал до тихой Казанской. А по ней (одноэтажной и деревянной) еще немного, за Ямскую. И там Лодька сразу увидел дом и ворота с нужным номером.
Ну, дом как дом, самый обыкновенный. С улицы такие дома кажутся маленькими, всего три окошка, но войдешь в калитку и видишь — он тянется по двору, выставляя у дверей крылечки с навесами и смыкаясь тыльной стороной со всякими сарайчиками и погребами.
Так было и здесь. Два крыльца, бочка под водосточной трубой, дрова у забора, белье на веревке. Худая, неласкового вида тетка возилась у клумбы с чахлыми астрами. Оглянулась.
— Тебе кого?
— Льва Семеновича... — Лодька назвал человека, у которого остановился брат писателя. О неласковой тетке он был Борисом Лукичом предупрежден и не оробел.
Тетка через плечо махнула в сторону дальнего крыльца. Лодька поднялся на шаткие доски, дернул проволоку с деревянной рукояткой (о ней он был тоже предупрежден). За дверью (с большой белой цифрой 2) зазвенело. Почти сразу она крякнула и отошла. И возник на пороге тот, кто, и был, скорее всего, Львом Семеновичем.
— Здрасте... Я...
— Ты, как я понимаю, Всеволод. То есть Лодя, — отозвался хозяин жилища номер два неожиданно высоким голосом. — А посему милости прошу. — И отодвинулся к косяку.
В тесных сенях пахло сухим деревом и чем-то вроде лыжной мази (хотя лето ведь).
— Прошу... — Хозяин распахнул следующую дверь.
В приземистой, но просторной комнате, были два окна, в них широко вливалось солнце. И освещало изрядный кавардак. Здесь была смесь обшарпанной старинной мебели и кухонных лавок-табуретов. На покрытой куском фанеры кадке стоял радиоприемник "Балтика" (а на нем — горшок с геранью). На письменном столе с львиными мордами блестели наваленные слоями большущие фотоснимки. На скамейках и в похожем на трон кресле громоздились тяжелые тома — то ли словари, то ли энциклопедии. Между окнами нависали над чьим-то плохо различимым портретом коряги лосиных рогов. На стенах, как и на столе, бликовало множество фотографий. Отбрасывали солнце стекла книжного шкафа с бронзовыми ручками. Рядом с кадкой и приемником косо громоздился на треноге желтый великанский фотоаппарат музейного вида...