Трофейная банка, разбитая на дуэли
Шрифт:
Ну ладно, это чуть позже. А пока следовало по незыблемым законам дружбы поделиться радостью с Борькой — пусть он тоже прочитает "Путем отважных"! Тем более, что совсем недавно он, бедняга, провалил переэкзаменовку по английскому и теперь нуждался в утешении...
Борька вцепился в книгу, заперся от матери и Мони в своей кладовке, а Лодька пришел домой и взялся мастерить из ватманской бумаги специальные шифры. Про них он прочитал все в этой же книжке писателя Корнеева.
Тот придумал для своих героев простой и гениальный способ тайной переписки. Нужно было взять полоску плотной бумаги, вырезать в ней там и тут, в беспорядке, квадратные дырки и потом сквозь них вносить на листок с письмом буквы текста. А затем следовало убрать полоску и вписать в промежутки между проставленными в окошечки буквами всякие другие, наугад. Строчки сливались в сплошную
...Потом Лодька и Борька не раз обменивались "депешами", зашифрованными "дырчатым ключом". Никаких тайн, по сути дела, в них не было. "Лодик завтра в Темпе новый трофей Тарзан Пойдешь?" "Смешной вопрос конечно пойду только дай рубль а то не хватит на билет" "Борь у Витьки Неелова есть Пять недель на возд шаре Он просит за почитать на три дня семь марок с орденами Дать?" "Дай обязательно Мы наберем снова Я знаю где"...
Да, настоящими секретами здесь и не пахло. Но получение письма, расшифровка, ожидание новости, спрятанной в корявых строчках... в этом самом была уже загадка. Чувство, похожее на то, когда видишь незнакомую книжку в "приключенческой" рамке на корочке. И... тайная такая, бережная радость от того, что есть друг...
А в общем-то шифры были не для писем. Они — для Лодьки, по крайней мере — были как бы толчком для размышлений о других, более серьезных тайнах. Так ему думалось иногда по ночам, если не спалось. Это были т а й н ы ч е л о в е ч е с к и х о т н о ш е н и й.
Почему до одних людей тебе нет дела, а к другим ты — всей душой?
Почему, например, Лодькиным другом стал именно Борька Аронский?
Вообще-то раньше Лодьке с друзьями не везло. И в детском саду, и в младших классах находилось немало таких, кто Севку Глущенко дразнил, считал слабачком и нытиком (А это была неправда! Если слезы иногда и наворачивались, то не от боли и страха, а от несправедливости!) Во втором классе он подружился с Алькой Фалеевой. Она-то давно считала Севку своим другом, а он, балда, про это догадался лишь весной, когда Алька опасно заболела. Он молил своего Бога, чтобы Алька поправилась, и она поправилась, но в начале июня вдруг уехала из Тюмени. Насовсем. В далекий город Смоленск, где оказывается, родилась и жила до войны.
Перед отъездом, когда, взявшись за руки, бродили в сквере у цирка, Севка горько сказал Альке:
— Я тоже родился не здесь, а в Ростове, но ведь не уезжаю. А ты зачем...
— Маленьких разве спрашивают... — грустно сказала Алька. И серьезно, деловито даже, чмокнула Севку в щеку. — Не сердись.
Он и не сердился, только щипало в глазах...
Алька присылала открытки три раза в год: к зимним каникулам, к Лодькиному (Севкиному то есть) дню рождения — 11 февраля и к Октябрьскому празднику. Севка отвечал. Но это была уже не дружба, а память о дружбе. А дружить по-настоящему можно лишь тогда, когда человек рядом...
Кто их придумал, эти отъезды?! Еще до того, как Севку выдернули из привычного дома на улице Герцена, оттуда уехали сестры-соседки Римка и Соня Романевские. Правда, в их комнате поселился Лешка Григорьев с матерью и симпатичным отчимом, радиомастером дядей Максом, и сделались Лодька и Лешка почти что приятелями. Но о Романевских Лодька (то есть тогда еще Севка) все равно жалел Конечно, не были они Севкиными друзьями, но все же относились к нему по-хорошему (хотя Римка иногда и заедалась).
Потом ушел в армию старший Севкин приятель Гришун (осталась после него на дворе пустая голубятня).
Правда, все равно была компания — мальчишки из этого и соседних домов. Люди неплохие. Но Гришун, Римка и Соня вспоминались с печалью...
Однако главной печалью были не они. И даже не Алька Фалеева. Самой большой потерей Севка считал Юрика.
Они дружили всего-то несколько часов, а кажется теперь — целую жизнь.
Познакомились они в мае сорок пятого, когда Севка закончил первый класс. Чудесным солнечным днем. И этот день был полон приключений, радостей и счастливого понимания, что вот они, два восьмилетних пацана с хлопающими на ветру широкими воротниками, "братья-матросики", нашли друг друга для настоящей, на веки вечные, дружбы... Юрик дал Севке почитать свою любимую книгу о приключениях Айболита, а когда Севка с прочитанной книгой прибежал к дому Юрика, неласковая соседка сказала, что нет его тут. Увезли, мол, в Ленинград к отцу — неожиданно и срочно. И адреса она не знает...
Нет, на
И осталась на память лишь книжка про Айболита с подписью на внутренней стороне переплета:
Юрик Кошельков
С буквой Ю, где твердая перекладинка пересекала прямую палочку и круглое, как колесо, колечко...
Правда, горечь в ту пору сглаживалась, исцелялась главной радостью жизни: папа вернулся! Но бывало, что и сквозь эту радость с укором смотрел на Севку своими очень синими глазами мальчик в пыльно-вишневой выгоревшей матроске...
Через год, через два и три и даже после приходило порой к Лодьке особое настроение: будто кто-то подталкивал и вел его на улицу Урицкого, где почти на квартал растянулся приземистый коричневый дом с тяжелыми, поломанными узорами вокруг окон. Здесь когда-то они с Юриком увидели друг друга... Теперь на улице проложили дощатый тротуар (а дом, казалось, еще глубже врос в землю, подоконники прятались за лопухами). На гибких досках таких тротуаров любили прыгать через скакалки девчонки всякого возраста (в том числе и Лодькиного). При прыжках их легонькие подолы взлетали, иногда открывая лиловые и розовые, пристегнутые к чулкам резинки. Некоторые мальчишки любили постоять рядом, будто просто глазеют на прыганье, а на самом деле, чтобы зацепить глазом эти резиночки. Лодька сроду так не подглядывал (может и подначивало иногда, но щеки сразу теплели от стыда перед самим собой). А здесь, на Урицкого, он вообще смотрел сквозь девчонок, будто сквозь воздух, сколько бы их тут не скакало. Он представлял, что вдруг выбежит навстречу первоклассник в болтающихся на ногах сапожках и со светлым, встающим от встречного воздуха чубчиком... Лодька понимал что сейчас Юрик уже другой, но видел его перед собой таким, каким он был в тот день — когда они встретили запряженную в водовозную бочку белую кобылу (а лошадь этого цвета, как все знают, — предвестница беды), но не стали хлопками "передавать горе" друг дружке, а договорились — всякое несчастье пополам...
Где же он теперь, Юрик Кошельков?
Лодька никогда не рассказывал про Юрика Борьке. Почему-то неловко было. И шевелилась опаска: вдруг Борька надуется? Я, мол, и не знал, что у тебя когда-то был еще один такой вот крепкий друг... Ведь считалось, что они — Борька и Лодька — дружат с детсадовских времен.
Так это или не так, сейчас кто разберет?
Знакомы они и правда были с пяти лет, с детского сада. Но там, по правде говоря, не очень-то льнули друг к другу. Ну, иногда после ужина вместе шагали домой (старшим позволялось уходить без взрослых, если согласны родители и дом неподалеку). На улице, бывало, в одной компании играли в штандер и пряталки, но это же не друг с дружкой, а среди многих. А в школы сперва попали в разные — Лодька на улицу Ленина, Борька — в ту, что на углу Первомайской и Смоленской. И только во втором классе мать перевела Борьку в девятнадцатую — туда же, где и Лодька. Стали учиться вместе. Но и тогда заметной дружбы не случилось. Были они — Лодька и Борька — непохожие. Борька то и дело влипал в истории, которые кончались или запиской матери или "будешь два часа сидеть после уроков". То за стрельбу жеваной бумагой, то за громкую болтовню с Серегой Тощеевым ("Оба марш из класса!"), то за сломанный выключатель (чтобы не было письменных занятий). Лодьку иногда просто досада брала: чего Аронский так и лезет на рожон? И остальные, конечно, не сахар, но Борька скребет на свою шею с каким-то тупым постоянством...
И учился Борька через пень-колоду. Не дурак ведь, а в конце каждой четверти еле-еле выбивался в "в не совсем благополучные троечники"... Лишь на уроках пения Борька расцветал, и Нина Васильевна тогда прощала ему все грехи. Так он и закончил начальную школу — с пятеркой по пению и с тройками о всему остальному. Лодька, кстати, тоже не был ни отличником, ни ударником — тройка по арифметике, четверки по остальным наукам, лишь по чтению — пятерка (уж здесь-то ничего другого ему поставить не могли!).