Трофейная банка, разбитая на дуэли
Шрифт:
— А что за кино? — спросил Клим и разбил метким ударом "бабушку в окошке".
— Кажется, "Красный галстук"...
— Сколько можно... — поморщился Эдик.
— Дареному коню... — сказал Клим. — Я советовал бы пойти...
Пошли. Снова посмотрели знакомую киноисторию (она, кстати, кончалась первомайским эпизодом)...
Кто в дружбу верит горячо,Кто рядом чувствует плечо... —опять надолго застряло в голове у Лодьки...
Третьего мая в биологическом кабинете, перед первым уроком, Бахрюк опять подкатил к Лодьке. Ехидно так:
— Ну, чё, Александр Сергеич, перетрухнул тогда на улице? — и объяснил собравшимся: — Длинный Вьюн у него на демонстрации чуть не вытащил червонец из кармана... — Увидел, что новость не вызвала восторга, и снова обратился к Лодьке: — Эх ты, ротозей в красном галстучке... Думаешь, он чем его тащил? Он пинцетом тащил, аккуратненько. Эх ты...
Горделивая снисходительность Бахрюка была совершенно глупой.
— Чем вы со своим Вьюном хвалитесь! Ведь не вытащил! Толку не хватило...
— Зато ты чуть не обкакался, башкой завертел. Хотел мильтона позвать, да? Дурак! Да тебе за это через пять минут брюхо распотрошили бы!
— Чем? — сказал Лодька. — Тем самым ножиком?
— Чево-чево? — прищурился Бахрюк, но угроза его была нерешительная. — Каким "тем самым"?
— Знаешь, каким...
— Я... я-то, может, и знаю! А ты не знаешь, и рот не разевай! А то хуже будет...
Лодька хотел спросить, что именно "будет хуже", но в кабинет ворвалась биологичка Собакина.
— Почему не на местах?! Для кого был звонок?!
Ну и все как всегда. Несмотря на цветущий май за окнами...
К воскресенью похолодало. Оно и понятно — если вовсю расцвела черемуха, без пакостей в погоде не обойтись! На репетицию пришлось идти в плотной куртке. ("Иначе совсем никуда не пойдешь! Забыл, как маялся в феврале?")
На репетицию пришел Кирилл. Не Советника играть, а попрощаться — завтра на сборный пункт. Поэтому репетировали кисло и закончили быстро. Стаси по-прежнему не было.
Потом пошли провожать Агату, привычным путем. Все казались не то чтобы приунывшими, но какими-то озабоченными. Лодька сперва думал: это от общего настроения, из-за Кирилла, из-за непонятности со сроками премьеры. Но вдруг увидел, что все поглядывают на него. Непонятно как-то, искоса... Чего это они? Хотел уже спросить: "В чем дело?" Но воспитанный, как юный кадет, Эдик Савойцев опередил:
— Лодя, извини... но, может быть, тебе сегодня не ходить с нами?
Лодька понял сразу: это конец. Конец их "дворцовой" дружбе, всем весенним радостям, ощущению постоянного праздника. Той жизни, которую он называл про себя "В вихре танца".
Всё, дотанцевался.
Еще ничего не было ясно: почему, с какой стати, чем он им не угодил, но эти вежливые, почти ласковые слова были как удар топора.
Конечно, Лодька спросил (спокойно и независимо):
— А что случилось?
— Ну, видишь ли... — замялся обычно решительный Клим. — Бывают дела, в которых не обязательно участвовать всем...
— "Всем" — это, значит, мне?
"Во как всё рушится! В момент... Почему?" — Лодька глянул на Бориса. Тот шел, глядя в сторону. "Ну ясно: "Мое дело — сторона..." Ай да Аронский!.."
— Любопытно, что за дело, — с самым безразличным видом хмыкнул Лодька.
— Мы потом объясним! — весело сказал Аркаша.
— А сейчас?
Клим обрел прежнюю уверенность:
— Лодя, ты наш друг?
— До сих пор думал, что да.
— И правильно думал. Но ведь ради дружбы надо иногда идти на жертвы, правда? Вот мы и просим...
— Ради какой дружбы? Той, которая "должна быть без щербинки"?
— Ты зря обижаешься, Лодя, — сказал Эдик.
— Разве заметно, что обижаюсь?
— Да, — сказал Клим. — И напрасно. Просто сегодня так сложились обстоятельства...
— Слова-то какие... — вздохнул Лодька. С ясным пониманием, что "обстоятельства сложились" не сегодня. Разом припомнились случаи, когда компания мягко, незаметно пыталась отодвинуть его в сторонку. Замолкали, когда подходил, "забывали" позвать, если собирались куда-то, недоговаривали что-то в беседах... Он старался не замечать. Говорил себе, что все это пустяки, обойдется. Ведь нельзя из-за мелочей терять главную радость, терять сразу всех друзей... Оказалось, что зажмуривался, прятал голову под мышку...
И ясно было теперь, что нет смысла требовать объяснений, упрекать, говорить что-то обидное... Ну, выходит, что "не ко двору". Следовало понять это раньше...
Но Борька-то!
— Ладно, я пошел... — Хотелось говорить обыкновенно, а получилось... Впрочем, наплевать, как получилось! — Аронский, а ты? Пойдешь с ними? Или, может, проводишь меня?
У Борьки набрякли губы.
— Лодь, ну, ты чего? Раз так получилось сегодня... Я потом к тебе зайду...
— Потом — не надо.
Лодька рывком развернулся. Если бы у Лодьки был рыцарский плащ, взметнувшийся подол хлестанул бы их всех по лицам. Но плаща не было. Оставалось засунуть руки в карманы. Лодька это и сделал. И зашагал с прямой спиной прочь.
Он удивлялся, что не ощущает горечи и беды. Лишь толклось в голове: "Кто в дружбу верит горячо, трам-пам-пам... Кто рядом чувствует плечо, тум-турум..."
Вечером Лодька улегся рано, однако не спал до середины ночи. Собралась и торжественно гремела над городом Тюменью гроза. В окнах медленно загорался голубой огонь, ревели струи. Как было не вспомнить "Люблю грозу в начале мая..." Лодька гроз не любил — ни в мае, ни вообще. Побаивался даже. Но сейчас просто не обращал на грохот и вспышки внимания. Думал о том, что случилось. Ну, Клим, Эдик, Аркаша, Агата — это в конце концов понятно. Всеволод Глущенко — не их. Но Борька-то...