Трофейная пушка
Шрифт:
— Ну вот, в избу попали, а там, может, люди, дети…
Младший лейтенант Растягаев пошарил глазами по кромке местечка, разубедиться хотел в содеянном и неожиданно заметил провал в темной соломенной крыше, обозначенной вывернутой изнанкой соломы, и по этой светлой соломе виляющий хвост белого дыма, затем разом вспыхнувшее и тут же померкшее от солнца пламя.
— Дайте уж лучше я, — оттер младшего лейтенанта от пушки Игнат и стал стрелять ловко и быстро.
Снаряды рвались на бугре, вдали от машины, но с каждым выстрелом младшему лейтенанту казалось, что сейчас, следующим выстрелом они непременно
Пушка тявкала злобно и недовольно, снаряды все ложились далеконько от цели. От колонны бежал солдат и что-то кричал, махая рукой, как будто затыкал ладонью трубу. Перестали стрелять.
— Эй, — кричал солдат, — зачем ерундой занимаетесь? Товарищ майор ругаются.
— Скажите товарищу майору, — уничижительно сощурился младший лейтенант Растягаев, — когда противник уводит свою технику, и если враг не сдается, как говорил АэМ Горький, его нужно остановить, уничтожить, но не спать. И… Кругом!
Игнат усмехнулся, качнул головой, Ленька подтянулся и то ли в шутку, то ли всерьез спросил:
— Еще стрелять?! Подбавим им вони в штаны…
— Давай!
Они выстрелили два раза, пока посыльный из дивизиона вернулся к машине Проскурякова и слово в слово доложил ему сказанное младшим лейтенантом. А слово в слово он доложил, потому что ему давно никто не давал такой издевательской команды: «Кругом!» — и еще потому, что давно и прочно засел в денщиках майора и до косточки знал его.
— Что-о? — взъярился майор. — А ну вернись и скажи этому вояке, чтоб он явился ко мне!
Солдат с радостью кинулся выполнять поручение, в это время далеко за бугром хрипло, немазанно заскрипело, и едва солдат успел броситься под машину, а майор Проскуряков выскочить из «студебеккера», как на колонну обрушился залп шестиствольных минометов. Разом все стихло. Валились, и шлепалась грязь комками, оседали пыль и дым. Один только залп. У немцев тоже было плохо с боеприпасами, но и этим залпом перебило колонну пополам, словно ящерицу посередине, осела назад и чадно задымилась грузовая машина, закричали раненые, машины в колонне дернули которые вперед, которые назад от горящего «зиса». Бойцы из-за борта его вытащили двоих убитых, да на обочинах поля затихло еще несколько человек, на них от горящей стерни загорелись волосы и гимнастерки от плеснувшего из бака подбитой машины горючего.
Внизу, у моста, пошла работа спорее, не то что до залпа, подстегнуло, шоферы сделали то, что давно должны были сделать, — разогнали по полям машины, подыскивая место и средство для их маскировки, «катюши» отъехали за обезглавленные зерносклады, солдаты, на ходу вбивая диски в автоматы, устремились за сарай, к только что стрелявшей трофейной пушке. Все это майор Проскуряков успел увидеть, пока поднимался с земли, тут же понял, конечно, уразумел, зачем бегут так прытко, яростно бойцы с автоматами к клуне, а поняв, закричал:
— Стой! Стой, говорю!
Его не слышали или не хотели слышать. От всей колонны уже густо спешил к трофейной
Майор Проскуряков вдруг понял, что криком тут не воздействовать, не тот момент, и тоже побежал к пушке. Был он уже тучен, одет по всей форме и давно не бегал, потому что командиры бегом бегают только при отступлении на войне, в наступлении в основном рядовые по приказанию бегают и без приказания, по делу, но чаще без дела. Майор почувствовал, что прыти его не хватит обогнать солдат, особенно молоденьких, что младший лейтенант Растягаев, по всей вероятности, отвоевался. Тогда он на ходу отстегнул кобуру, с трудом выдернул присохший к коже пистолет и выпалил всю обойму в небо, пытаясь обратить на себя внимание, отвлечь хоть ненадолго людей. Но и это не помогло. Пушку уже заслонило топчущейся вокруг нее серой толпой, Проскуряков услышал:
— Бра-а-а-атцы, помилосердствуйте, — голос сохлый, в голосе этом была уже безнадежность, так мог кричать только бывалый, знающий людскую стихию человек.
Этот крик подстегнул Проскурякова. Где-то взялись еще силы, он ворвался в круг, расталкивая бойцов. Били двух солдат, старого и молодого. Младший лейтенант Растягаев, отброшенный к клуне, рылся в пыльных связках камышей, стараясь подняться с колен, и одной рукой утирал разбитый нос, другой судорожно выдергивал, к счастью его, зацепившийся в кирзовой кобуре, вышедший из обихода наган. Еще миг — и никого уже остановить было бы нельзя.
— Прекратить! Стой! — сжавшимся от одышки голосом гаркнул Проскуряков, крикнул всем, но бросился на комвзвода, вывернул у него наган из руки и уже инстинктивно, просто по командирскому наитию, крикнул визговато: — Смирно! — И прибавил толстущее ругательство, хотя не был ругателем, боролся с матершинниками в своем окружении, наказывал их. — Смирна! — Повторил он менее повелительно. — Все смирно!
Среди бледных, трясущихся в злобе бойцов произошло замешательство, двух солдатиков перестали катать по земле, бить и пинать. Нужно было сейчас же, немедленно, пока не заорали горлопаны, давать удовлетворение этой усталой и оттого разом осатаневшей толпе, именно уже толпе, но не воинской команде. Майор как можно строже, не особенно громко произнес:
— Младший лейтенант Растягаев, вы арестованы! Пищенко! — позвал он своего денщика, — уведи младшего лейтенанта!
Пищенко возник откуда-то мгновенно и звонко крикнул, вскинув к пилотке руку:
— Есть! — А Растягаеву сквозь зубы процедил: — Н-ну, пас-с-кудник, ну, шкода, будет тебе баня.
Два избитых солдата между тем уже уселись на земле, младший из них, с оторванным карманом гимнастерки, собирал вывалившиеся письма, карточки и, горько плача, вопрошал:
— За что же нас, дядя Игнат? За что, а?
Игнат шарил большими, запачканными копотью от гильз руками по столбцу гимнастерки, пытался застегнуть ее, но пуговица на гимнастерке осталась всего одна, и он ее то застегивал, то расстегивал. Под глазом у него вздувался и начинал окалинно синеть фонарь, совсем неуместный и нелепый на его большом лице, усатом, строгом от глубоких морщин и лучистых заморщинок у глаз.
Кругом стоял крик. Так всегда — солдат перестал действовать руками, переходит на глотку:
— Повоевать захотели, суки!