Шрифт:
За речкою, вскипающей веснами и утихающей под ряскою летами, между двух холмов, будто между грудей дородной украинки, уютно расположилось белохатное местечко. Возле того и другого холма ожили мутные скатыши-потоки. Там, где холмы сближались, образуя глубокую ложбину, потоки сливались перед тем, как, сойдясь вместе, упасть в пенисто взбитый омуток, полоскали голые кусты в воде, щекотали берег прошлогодней осокой, сорили лохмами растеребленного ветрами камыша, щетинились колючими кустами возле мостика, нежно осенялись веткой цветущей вербы над мостиком.
Мостик немцы разобрали. На заречном скате пологого широкого поля, с осени скошенного, таборилось десятка три-четыре машин,
Только что майор Проскуряков прошел вдоль колонны и с руганью, не переходящей в матюки, отрядил к мостику по пять человек от каждой части, или остатков частей, сгрудившихся на пологом холме. Впрочем, ругаться все-таки пришлось, с эрэсовцами. Эти баловни войны до сих пор еще не отвыкли от того, что при виде «катюш» шалели все от мала до велика и галантно уступали им, как дворянам, любую дорогу.
Майор Проскуряков выпер из машины эрэсовского капитана, и теперь тот, вместе с надменными и сытыми своими солдатами, вкалывает у моста за милую душу, майора все признали за старшего и теперь обращались только к нему. Ставши главным, майор Проскуряков позволил себе быть раздражительным и ходил вдоль колонны, ворча и придираясь. Велел выставить дежурных возле машин и по части «воздуха», чем, мол, черт не шутит, приказал выставить на само поле наблюдателей, и тут же, как черт из-под земли, выскочил молоденький младший лейтенант Растягаев с биноклем на груди и изъявил желание быть в этом самом охранении.
Майор Проскуряков скользнул грузным взглядом по испитому, но одухотворенному лицу младшего лейтенанта, по диагоналевой, щеголевато заправленной гимнастерке, по фасонисто смятым голенищам парусиновых сапог, буркнул: «Ну-ну», — и младший лейтенант, щелкнув каблуками, удалился с двумя солдатами на спуск к мосту, где уныло стояли без крыш два семенных колхозных склада, и в затени их, клюнув дульным тормозом в землю, молчала батарея немецких пушек, семидесятипятимиллиметровок, заваленных ворохами прелого камыша. Здесь поработали наши штурмовики, посносили шапки крыш со строений и перепугали немецких артиллеристов, которые, прихватив панорамники-прицелы, убегли куда-то, не взорвав стволы орудий и не снявши даже запорных замков.
Солдаты с младшим лейтенантом пошли не из его, Проскурякова, дивизиона, какие-то приблудные. Солдаты эти, судя по всему, были уже битые, завалятся они в сарае спать, лейтенантишко же будет нервно дежурить и мечтать о противнике.
Майор Проскуряков еще раз подивился и подосадовал на то, как быстро и легко стали печь у нас командиров, как просто и порой задарма, за красивые патриотические слова и умение выслуживаться начали давать награды и так же просто и легко спроваживать людей в штрафные роты, которых на фронте стало заметно, слово «штрафник» сделалось уже привычным и не всех пугало.
Участник кровопролитного штурма Хасанской сопки, там раненный и награжденный, майор Проскуряков и почести, и звания, и взыскания привык получать заслуженно, давно уже умел отличать выскочку от настоящего вояки.
В этой колонне было четыре батареи — его дивизион. В каждой батарее с добавкой шесть пушек. Шестью четыре сколько будет? Двадцать четыре. Расчеты у пушек не полны, во взводах управления дивизионов людей и вовсе кот наплакал. Но это сила! Большая сила. Наступление останавливается. Останавливается,
Но по инерции, потому что армия, раздерганная, разбросанная, полусонная от усталости, еще идет, идет и противник, огрызаясь редко и тоже устало, чаще не входя с нею в соприкосновение, уползает все дальше и дальше на запад по черноземному бездорожью.
Иногда вспыхивает бой, наши натыкаются на заслон, на броневую группировку, на пополненную либо отчаянную немецкую часть.
Привыкшие видеть уходящего без боя врага, ослабившие мускулы и бдительность, бойцы наши, русские Иваны, от веку своего имеющие врожденную лень и беспечность, не выдерживают неожиданных контратак, и тогда… тогда им нужен заслон. Тогда двадцать четыре пушки с небольшим боезапасом остановят атаку противника, погасят вспышку, залатают дырки на одном из участков фронта.
Вот потому-то командир бригады собрал со всех батарей снаряды, вылил из всех машин горючее, повыгонял из штаба людей — и все это отдал в дивизион майора Проскурякова. И отрядил его идти вперед, остальным дивизионам уж как доведется. И комбриг, и майор Проскуряков, и все командиры на фронте знали, что если сейчас не возьмут у врага часть нашей земли, потом ее нужно будет отбивать большей кровью.
В таком наступлении все решает работа. И послал комбриг майора Проскурякова вперед с дивизионом потому, что был он работяга. Если бы потребовалось послать дивизион на прямую наводку против танков, комбриг не тронул бы Проскурякова, и потому что берег его как старого кадрового офицера, и потому что командиры для таких дел у него были более отчаянные, более вспыльчивые. У тех командиров наград было больше, чем у майора Проскурякова, на заметках у большого командования были они, но не майор Проскуряков.
Они сейчас уже далеко от фронта, в дубовом лесу выжаривают вшей из одежды, моются, бреются, ждут обеда и отрядили ординарцев за самогоном, а он вот тут с дивизионом возле паршивого мостика застрял. Он со своими солдатами почти волоком тащит машины и пушки. За то время, как оторвался от бригады, пушки его стреляли только раз, и теперь он не досчитывается сорока бойцов и половины снарядов. Сколько еще идти следует, почти не евши и не спавши?
Спят сейчас бойцы в машинах и возле машин на грязной, размешанной стерне, не по уставу спят, они просто заслуженно отдыхают. Обувь у солдат разбита, гимнастерки полопались на спинах и зашиты, у кого через край, у кого онучи вместо заплат пришиты. До первого мая еще двадцать дней — тогда дадут новое, летнее обмундирование; срок в нашей армии по смене обмундирования приурочен к великим дням: первый май — летнее, седьмое ноября — зимнее — настоящий праздник. Заведено носить нашему солдату одежду от праздника до праздника, от осеннего до весеннего. Это межобмундировочное время на войне пережить трудно.
Майор Проскуряков смотрит на местечко, уютно расположившееся в ручьевине. Местечко, совсем не потревоженное войной. Оно в стороне от больших дорог, его не видать издали, и нет в нем никаких сооружений, годных для обороны. Одна только церковь в середине местечка, у нее снят купол вместе с колокольней, и свечи тополей берегут остатки церкви, собою загораживают ее от войны.
Ни одного дома в местечке не разбито, и воронок в огородах нет. И потому оно такое тихое и улыбчиво-грустное от вешнего томленья. Горланят в нем петухи, людей на улицах пока не видно, коровы недоенные мычат. Попрятались люди, окна сверкают, улыбаются белые хаты солнцу, улыбается местечко своим солдатам, зовет их, приветствует.