Троица

Марков Александр Владимирович

Стали тогда против этих Иосифовых заступников улики искать, чтобы и их в измене обвинить, но кроме пустых и лживых доносов ничего не собрали. Я же своими ушами слышал, как воевода Григорий Алексею говорил:

— Ты и сам, брат, изменник, помяни мое слово, быть тебе на дыбе.

А Алексей ему отвечает:

— Это я-то изменник? Да не ты ли, князь, первому самозванцу Гришке Отрепьеву верой и правдой служил и был у него в Путивле воеводой? А теперь и этого вора тушинского признать готов!

Григорий же в ответ:

— Гришке

Отрепьеву я служил того ради, что по простоте своей мнил его настоящим царевичем. А этому новому я не верю, и законному государю царю Василию изменять не помышляю!

Слышал же я эти речи в сыскном приказе: многих людей туда водили допрашивать, и обо мне не забыли, зная пронырство мое и любознательность.

Вместе со мной была там царевна Ксения, а спрашивали нас о Марье Владимировне, бывшей королеве ливонской. Эта Марья тоже там была; против нее искали улик.

Дьяк Афанасий бумажным листом размахивал и Марью спрашивал:

— Признавайся, писала ли ты богоборцу и еретику Петру Сапеге грамоту с таковыми словами: «Благодарю-де вас, великий гетман, что помогаете брату моему Димитрию, законному московскому государю, против вора Васьки Шуйского?»

Марья грамоту эту из рук Афанасьевых выхватила, плюнула на нее и сказала:

— Всё ложь бесстыжая! Не моею рукою писано!

Потом спрашивали меня и Ксению царевну:

— Называла ли эта инокиня Александра, бывшая царица ливонская, тушинского вора братом своим любимым? Ругала ли государя царя Василия Ивановича непристойными словами?

Я ответил, что не слыхал такого, а про себя подивился этим вопросам: кто же нынче в Троице царя Василия не честит по-всякому, ведь он совсем о нас позабыл и помощи обещанной не шлет.

А Ксенюшка сказала тихим голосом:

— Правда твоя, батюшка, эта старица частенько поминает брата своего Димитрия.

Марья же Владимировна так и побелела при этих словах, да и я-то обомлел с испугу. А Ксенюшка дальше говорила:

— Когда встречается она со мною, всякий раз ругает меня, дескать, мой батюшка Борис Федорович зарезал ее милого братца Дмитрия Ивановича, с того-то и началась в Российском государстве смута.

Так Ксенюшка хитрыми словами помогла Марии от казни уберечься.

Казначей Иосиф все же дыбы не избежал. Объявлено было, якобы он сознался в измене, и всю казенную растрату на него свалили. Затем он в скором времени от истязаний и цинги скончался. Марья же Владимировна, сказывали мне, горько по нем плакала. А вчера она подошла ко мне в церкви и с усмешкой тихонько сказала:

— Хоть и воры Годуновы, и род наш, шедший от Рюрика, престола лишили, но меня выручили.

А потом мне от нее передали подарочек, в нынешних наших бедах весьма спасительный, а какой не скажу, да и съел его уже.

Февраля 1-го дня

Девица Оленка Шилова, одних со

мною лет отроковица, сказывала мне о таком чуде. Стоял отец ее Никифор ночью на церкви Сошествия Пресвятого Духа в дозоре с другими стражами. Они по очереди спали, один же озирался кругом, не случилось бы с какой стороны на обитель внезапного нападения. А был мороз крепкий и ветер с полуночной стороны.

И вот посреди ночи в самое темное время слышит дозорный некий преудивительный звук. Разбудил он товарищей своих:

— Вставайте, — говорит. — братцы! Вот, послушайте, что еще за музыка?

Один сказал:

— Се ветер шумит. А ты, Микитка, у господа Бога попросил бы ума маленько, чтобы не будил ты нас попусту и не в черед.

Другой же сказал насупротив первому:

— Врешь, не ветер. Это в сапегином таборе ляхи свою бесовскую музыку играют.

А Никифор Шилов сказал:

— Оба вы обманулись. Глас-то идет из храма Успения Богородицы, а непохоже на здешнее монастырское пение. Да и не отпевают по ночам умерших; утреннему же пению еще время не приспело.

Тогда двое спустились узнать, зачем поют в храме ночью. Однако, подойдя ближе, перестали слышать пение. Крикнули они наверх своим:

— Все мы соблазнились, никто не поет.

Те им сверху отвечают:

— Да как же: мы ясно слышим, поют, да громко.

Эти двое поднялись наверх и снова услышали пение, а другие спустились — и тоже ничего им не слышно. Так и ходили вверх-вниз до утра и удивлялись.

А утром поведали людям об этом чуде. И многие подходили к храму Успения, прислушивались, и точно: никакого пения нет. И очень все были этим поражены, а иные ужасом объяты. И решили, что то было пение ангельское.

А девица эта Оленка Никифорова дочь собою хороша весьма, да к тому же разумная и веселая. Хоть об этом в книге писать вовсе незачем.

А о наших осадных скорбях мне уж невмоготу рассказывать: каждый день одно и то ж, погибаем в конец. Уж и слезы все иссохли, а к смерти мы давно привыкли и живота себе не чаем. Говорим так меж собой:

— Что, Оленка, скольких сегодня в яму положили?

— Да человек пятнадцать.

— Ну, это хорошо, вчера-то было двадцать с лишком.

— И верно, Данилка, хорошо: знать, нынче не придется яму засыпать, там еще места довольно.

Это мы мертвецов в большие ямы накладываем, а как наполнится, то землей засыпаем и разом всех отпеваем. Потому что каждому мертвому свою могилу копать рук не хватает, да и священников мало живых и все еле ходят.

Многие же в обители от тягот и мук умом повредились, а на иных божья благодать снизошла. Чем хуже житье наше, тем более становится пророчествующих и чаще являются людям святые и ангелы. Знать, не совсем еще забыты мы Господом.

Вот и нынче пономарь Иринарх видел Сергия чудотворца. Тот ему говорил так: