Троица
Шрифт:
Услышав это, я тотчас к Красным воротам побежал, словно из пушки выстреленный, и поднялся, о долге своем радея, на башню. И повелел я воеводским именем бить из всех орудий по большой литовской пищали на Терентьевскую рощу. Тотчас же по моему слову все было сделано.
Зелия и ядер мы не жалели, мстя за разорение храма Господня, и за свой страх. С каждым же выстрелом ядра наши все ближе к цели ложились. И с других башен и со стен городских стали по той литовской пищали стрелять. По малом времени всю землю окрест ядрами разворотили, литовских пушкарей разогнали. Наконец, попали раз по той лютой пищали; потом другой раз, да и третий. Разбили
И было большое ликование, и все славили Бога, избавившего нас от этого сосуда злого.
Вечером вдруг прилетели черные облака, небо все помрачнело, и дождь был со снегом сильный, и очень темно.
Я же, отчаявшись с самопалом своим управиться, пошел в кузнечную палату, и добыл себе добрую кремневую пищаль рушницу, невеликую весом, под стать возрасту моему и силам. А у какого кузнеца и как взял, того не скажу.
Завтра же будет бой велик, а если подкопы литовские не разрушим, быть нашей башне Круглой ниспроверженной.
Ноября 9-го дня
Ночь никто не спал. Воеводы полки вылазные уряжали; в церквах и в келиях молились беспрестанно. Тьма же стояла до утра и ненастье длилось, и падал снег. Меня в полки не берут и с пищалью, но я уж не печалюсь: много ведь таких как я, и есть у нас тайный уговор.
За три часа до света пошли воинские люди через потайной вылаз в ров, а из Пивного двора на Луковый огород, а из Конюшенных ворот в овраг Глиняный. И ударили трижды в осадные колокола, подавая знак им нападать. Тогда побежали все полки вперед и смело и мужественно напали на литовских людей. И кричали они Сергиево имя, как боевой клич, и это было во всем городе слышно.
А видно ничего не было из-за ненастья и тьмы. Вскоре же ветер тучи прогнал, и стало светло. И я увидел через бойницу подле Луковой башни троицкого слугу, тезку моего Данила Селевина, как он с сотней своей напал на изменника атамана Чику и казаков его. Этого Данила брат, Оська, утек из монастыря предательски в таборы лютеран; Данило же клялся за измену брата жизнь свою на смерть променять. И я видел, как он геройски саблей многих врагов посёк, и даже нескольких конных наземь поверг, сам же был пеш. А потом один беззаконник этого храброго моего тезку проткнул копьем. И стали наши отходить к Сергиеву колодцу.
Вдруг грянул гром величайший, даже земля вся вздыбилась, словно конь непокорный, и содрогнулась ужасно; в ушах же словно звон колокольный, неутихающий, воздвигся. И все мы в страхе повернулись к башне Круглой, смотреть, цела ли. И увидели башню невредиму. И стали мы прыгать и орать и Бога со всеми святыми славить, потому что поняли: подкоп литовский взорван, а башня цела.
А как было дело, расскажу, что после сведал от людей, там бывших. Напали наши изо рва, из тайного лаза, на литву внезапно, а они не ждали с той стороны себе напасти. И ворвались немногие из троицких людей в подкопный ров. А крестьяне клементьевские Никон и Слота божьей помощью нашли устье подкопа и туда вбежали. Там же стояли бочки с зельем, но не под башней, а посреди подземного хода оставленные. Увидали эти храбрые крестьяне подступающих к ним литовских людей и, не мешкая и не ужасаясь, подожгли порох и взорвали подкоп вместе с собою.
Вскоре же троицкие полки, многих безбожных лютеран побив, стали возвращаться в город. Тогда иноки наши, словно бы ненароком, пошли к Пивной башне, а там есть вылаз на Пивной двор. Я же пристал к старцу Матвею с расспросами, и он мне сказал вот что:
— Хотим доставить ратным помощь и отраду: они-то литовские подкопы отняли и разрушили, а мы задумали отнять еще туры на Красной горе. А поведет нас старец чашник Нифонт Змиев.
И так многие иноки и воинские люди ушли через башню на Пивной двор и оттуда сами, без воеводского наказа, побежали к сапегиным турам на Красную гору.
Тут я без промедления пошел с пищалью к своим сотоварищам, с коими условились мы ранее в сей день неожиданно напасть на врагов. И, собравшись, большой толпой явились мы к Конюшенным воротам. Там же стоял воевода Алексей с привратными стражами. И принялся воевода на нас громко кричать и ругаться, к воротам не подпуская. Но нас-то много было; всем множеством мы подступили и, решительно воеводу и стражей с пути отпихнув, сами открыли ворота и пошли Глиняным оврагом на туры литовские.
Я же от городских людей отстал, пищаль уж очень тяжела оказалась. И, встав под горой, я изготовился стрелять, и сухого пороху насыпал на полку, и прицелился. А наши люди к турам подступили близко, но литва на них расхрабрилась. И побежали тогда наши с горы вниз, в овраг. И я тоже, увидев это, стал отступать, и отступил на Пивной двор к башне, собираясь уже вернуться в город. Здесь же, обернувшись, я понял, как оплошал: наши-то уже снова теснили супротивных и были у самых туров.
Обуяла тут меня злость великая на коварных еретиков, а пуще на самого себя. Ведь ежели кто о нынешних моих подвигах узнает, всяк меня трусом сочтет, и никогда уж больше мне оружия не доверят!
Помыслив так, я со всею решимостью устремился через овраг на Красную гору, где сотоварищи мои крепко бились с литвой и русскими изменниками. Когда же поднялся я туда, то сразу очутился посреди сечи жесточайшей. И хоть должен был знать, на что иду, все же изрядно был напуган и изумлен весьма; даже как бы на краткое время разума лишился. Поэтому все, что было со мною далее, вижу я словно в неком туманном облаке. Да простится мне, если что неправильно напишу.
Сначала увидел я мертвые трупы, тут и там лежащие, всячески изрубленные и ядрами человеческого обличья лишенные. А потом я дальше побежал вперед, но запнулся обо что-то и по земле распластался. Пищаль же, однако, из рук не выпустил. А вокруг меня ударялись оземь тяжелые ядра, а в воздухе пульки летали, и бегали повсюду ратные люди, многие же из них у меня на глазах замертво падали. И показалось мне, что стреляют по нам со всех сторон: и спереди из-за туров, и сзади из Терентьевской рощи, и поперек — с горы Волкуши.
Я силился встать, но не мог, потому что в левой ноге испытывал боль нестерпимую. Должно быть, жила лопнула, когда падал. Тут я понял, что пришла мне гибель неминучая, или, того хуже, в плен возьмут. Но, будучи разумом в тот миг помрачен (об этом же я прежде писал), нисколько не убоялся. А мыслил только, как бы из своей пищали какого-нибудь врага уязвить. И еще, помню, приметил, что лежащему стрелять выходило сподручнее, нежели стоящему.
А потом увидел я скачущих литовских людей и наставил пищаль на одного, и крючок со всей силы дернул. Но выстрела не случилось, хоть искры от кремня и полетели, как должно. Дернув таким же способом раза три или более, я смекнул, что у меня зелие с полки просыпалось, и добавил из пороховницы. И снова дернул, и вдруг пищаль моя выстрелила. Пуля-то ни в кого не попала, но громыхнуло изрядно, аж плечо свело.