Тролльхеттен
Шрифт:
— Ну, Славик! — возмутился Дивер, — никуда ты не пойдешь. Я ж тебе говорил, не ребенок это никакой. Так, манок. Раскинули сети и ждут, пока какой-нить дурень вроде тебя на плач попрется. Сентиментальных-то развелось счас…
— Да ты-то откуда знаешь?
— Он дело говорит, — поддержал Дивера Степан, — манок это. В пещерах их знаешь сколько?
— Ну, в пещерах! Там уж сто лет всякая гнусь водится. Еще, небось, когда монастырь тут был, она на шахтеров нападала.
— Я тоже слышал! — сказал Мартиков, — плачет ребенок. Лет пять ему, не больше. Никто не слышал?
— Мы в ту ночь ничего
— Так луна ж была!
— А что луна. Я уже Диверу хотел кричать, чтобы он веревки тащил, — сказал Степан, — а Василий еще бред нес, мол, одолел тебя твой монстр.
Мартиков вздохнул, устремил взгляд в пол. Сегодня он сидел в отдалении от остальных, в самом углу. Тусклый взгляд слезящихся глаз — если бы не кошмарная внешность, типичный тяжело больной человек. И радовался бы жизни, да не получается. И на глаза старается не показываться, кто знает, сколько ему осталось.
— Дай бог, следующую ночь не повторится. — Произнес он, — луна на спад идет. Теперь еще месяц.
— Управимся, — произнес Дивер, хотя никто не знал, с чем и каким образом будет управляться.
— Этих с ножами никто не видел? — спросил Владислав, помолчав.
Народ покачал головами. Белоспицын робко заметил:
— Затихли. Может, изошли все?
— Вряд ли… А я еще видел сегодня пса! Живого, настоящего пса, избитого только очень. Сколько недель с расстрела прошло, ни одной псины — даже хозяйские подевались куда-то!
— Ясно… — сказал Дивер, — Василий, нам бы печурку достать, ну, буржуйку! Холодает день за днем.
— Сегодня с утра снегом пахло. Я думал все, будет снег, — Мельников глянул в окно, на серые свинцовые тучи, что с нежностью гидравлического пресса стремились прижаться в остывшей земле. — А буржуйку достанем. У Жорика в лежке буржуйка была, если не утащили. А это вряд ли, Жорик все еще там лежит, охраняет.
— Вот что я не пойму с этими монстрами. — Молвил Сергеев, на манер Мартикова созерцая пол, — если зеркало это было настроено только на тебя и даже принадлежало тебе, то каким же образом оно умудрялось убивать всех твоих знакомых? Они-то не боялись зеркал?
— А его это волновало? — спросил Мельников, — считай его цепным псом. Натравили на меня, но плакать будет каждый, кто попадется ему на пути. Еще Хоноров…
— Кстати, о Хонорове, — вклинился Дивер, — никто его не видел?
Покачали головой. Нет, не видели, да и, признаться, как-то позабыли о Евлампии Хонорове среди этого вороха насущных и глобальных проблем, вроде этой живой мины с заведенным таймером, что понуро сидит сейчас в уголке Саниной квартиры, где в свое время стоял любимый сервант его матери, сгинувший вместе с ней в пыльную неизвестность. Четыре четких круглых отпечатка все еще имели место быть — слишком долго простоял здесь сервант, чтобы вот так сразу стереться из памяти старых много раз крашеных досок пола. И все же Саня заметил — с каждым новым днем отпечатки бледнеют, словно выцветают, и, наверняка, скоро квартира приобретет абсолютную безликость, какая была у нее в золотые годы постройки этого дома. Много-много лет назад.
Если только не придут люди и снова не заставят квартирные пределы громоздкой и уродливой мебелью.
А поселиться здесь решили надолго. До упора.
— С кормежкой проблем не будет, — сказал им Дивер, общепризнанный лидер группы, — я договорился с одним из магазинов. Они теперь заказы только по договоренности выполняют. Денег не берут, только золото и драгоценности.
— А ты что? — спросил Влад, на которого взвалили тяжкую обязанность мозгового центра, которую он, впрочем, выполнял через пень колоду.
— Ну, я им подкинул. У меня в загашнике кое-что было. Кроме того орлы эти ихние, из охраны, налетели на ближнюю военную часть. Говорят, нет там никого. Забрали сухпаек армейский да пошли. И я у них часть скупил. Так что не помрем.
И вправду, не померли, и даже несъедобный для всех, кроме Васька, сухпаек еще не употребили, оставив его своеобразным НЗ.
Еще два дня спустя после первой результативной разведки наконец-то обнаружили вероятное место гнездования черной иномарки. Как и предполагалось, больше всего «Сааб» ошивался подле заброшенного завода, а часто и, главное, регулярно бывал внутри периметра.
Никто и не удивился, узнав, что там он трется в основном за стенами древнего монастыря. Здесь склонный к показному мистицизму Влад процитировал строки одного автора из жанра хорор, насчет мест, которым свойственно притягивать к себе всякое зло, после чего их посиделки стали неуловимо напоминать полуночный разговор детишек младшей группы в пионерлагере. Мурашки, впрочем, от него по спине ползли ничуть не меньше, чем у пресловутых детишек.
— Сколько там всего народу сгубили? — спросил Белоспицын.
— С тех пор как закопали старое кладбище, уже не понять, — ответил Степан, старожил и знаток местных легенд, — старики еще помнили, да вот только Изошли все до единого.
В пустеющем городе с пугающей быстротой развивалась новая система терминов, которой пользовались абсолютно все независимо от уровня образования и социальных различий и понимали друг друга с полуслова. Самым модным словечком стал пресловутый «исход», у которого имелось сразу несколько значений. Эдакий совмещенный в одном слове апокалипсис, судьба и рок. Под ним подразумевалась как недалекая всеобщая гибель, так и банальная бытовая смерть. Теперь говорили не умер — Изошел.
Счастливых людей, идущих прочь с тяжелой поклажей, называли беженцами, хотя некоторые острые на язык горожане дали им кличку «чумные», которая вполне соответствовала действительности — народ шарахался от этих переселенцев, как от пораженных черных мором. Синонимом богатства, солидности и вообще «крутизны» стало словечко «курьер», и виноваты в этом были сами курьеры, которые с посланиями от своих богатых, держащихся тесной группкой со слугами и охраной господ, катались из одного конца города в другой. Простой народ, борющийся за выживание, глядел на их дорогие машины с ревом двигателей и всяческой иллюминацией, пролетающие по вымершим улицам, и делал соответствующие выводы. Выражение «живешь как курьер» стало синонимом красивой жизни. Отсюда пошли такие завороты как: «ну ты курьер!», как выражение восхищения, и «курьерить» с ударением на последнем слоге, что означало вызывающее экспрессивно-пижонское поведение, дальним предком которого было слово «понты».