Тролльхеттен
Шрифт:
— Хочешь ты этого или нет, — тоном образцового родителя, читающего нотации непутевому отпрыску, произнес Босх, — но ты уже под пулями Стрый. Тебе только надо выбрать — под чьими именно. В тебя попадут ОНИ, наша дичь, или тебя пристрелим мы. А это позорно, так умереть, Стрый. Позорно. Ты, пусти его вперед.
И Стрый получил пинок, который продвинул его в передовой отряд. Итого, впереди эдаким живым щитом шли уже трое — Рябов, который был блажен в своем безумии, Стрый, который напротив отчаянно боялся, и Евлампий Хоноров, который соображал очень плохо и потому все пытался идти вперед, натягивая свою цепь, как не в меру ретивый молодой пес, только
На выходе с заводской территории их поджидала батальная картина без самой собственно баталии — золотистая россыпь гильз, словно перерытый бульдозером асфальт, росчерки пуль на стенах. Все было довольно свежим.
— Это что? — спросил Рамена, — воевали что ли?
— Курьеры разбираются. — Ответил Босх. — Эх, кабы не Исход, ходили бы они все подо мной. Да что там, поздно теперь.
— Чую! Чую! Чую! — страстно молвил Хоноров в дневную прохладу.
— Чуешь? Веди.
И они пошли — угрюмая собранная группа, от которой шарахались редкие прохожие. Рябов впереди в припадке идиотизма скалил гнилые зубы, вращал безумными своими очами и нежно гладил сверкающий смазкой пулемет. Рамена был спокоен — он видел птицу тьмы, что летела над ними, провозглашая и возвещая их приход.
Их приход? Что за мысли лезут в голову. Не показалось ли на миг, что эти они… были не группой Босха-Плащевика? Другие они!
«Брось! — сказал сам себе Пономаренко — Есть только Ворон, и его Гнездовье».
Стрый медленно бледнел, под глазами обозначились темные круги. Он, кажется, начал понимать, что за роль отвел ему начальник. Пиночет нервно поглядывал на товарища, тот не выглядел так плохо с тех пор, как они перестали закидываться морфином. Да еще мучила совесть, ну, не то, чтобы мучила, а так, шевелилась где-то в селезенке. Все-таки Стрый — напарник верный, с детства дружили.
Разом пришло воспоминание: он и Малахов, еще совсем мальцы, лет по девять, пугают соседских голубей. У соседа были хорошие голуби, породистые, вот над ним и решили подшутить, выпустив птичек без ведома хозяина. Голуби шарахаются, хлопают крыльями, а вокруг замечательный летний денек, все в зелени, откуда-то издалека доносится музыка.
Николай даже приостановился, зябко передернул плечами в утреннем сумраке. Когда он последний раз видел солнце? Давно, не вылезали совсем из пещер, вон, бледные все, как покойники.
А вот птицы взлетают одна за другой в ослепительно-голубое с несколькими точеными облачками небо. Хлопают крылья, и Стрый, тогда еще Жека Шустрый, довольно хлопает в ладоши — совершенно детский жест, а ведь они уже не дети. Они взрослые. Стрыя надо окоротить, вернуть ему серьезность, а то ведь не солидно. И Николай ловит одного голубя и говорит: «Эй, Шустрый!» Стрый оборачивается, и улыбка его гаснет. Он понимает, что собирается делать его друг. Понимает и пугается. Трус, Стрый, трус, и всегда таким был. Птица бьется в руке, но только первое мгновение — ее шея слишком тонка и хрупка, так что даже детская рука может переломать в ней все кости. Что Николай и делает, и даже слышит глухой щелчок, словно сломалась сухая ветка. Он улыбается. А Стрый не улыбается, он плачет, ему обидно и жалко голубя одновременно. «Злой ты, Колька, — говорит будущий напарник. — Злой, как Пиночет». И уходит в слезах, а Николай Васютко остается с мертвым голубем в руках. Тут и сосед прибежал и попытался поймать Стрыя, а Николай слез с голубятни и криками отвлек внимание на себя. Потом они бежали огородами, тут же помирившись.
Да, так оно и было. Легкая улыбка тронула губы Николая, взгляд невидяще смотрел вдоль мрачной замусоренной улицы. Рядом шагал Босх — лицо каменного истукана и глаза такие же, глянет — раздавит. И Кобольд, мерзкий чернявый коротышка — шакал двуногий.
«Что я здесь делаю!» — вдруг подумал Васютко, пред внутренним взором которого все еще стояла картинка того теплого, сгинувшего много лет назад дня. Тогда все было так хорошо, так просто и ясно, и не было этой липкой трясины, собачьей жизни, что привела его и Стрыя в ряды этой крошечной апокалиптичной армии, идущей убивать других людей. Убивать потому, что так сказал человек в плаще. Человек, который, как все яснее становилось Николаю, скорее всего вовсе и не был человеком. А Стрый идет впереди в качестве живого щита — Босх не привык ценить людей. Ему наплевать на чужие жизни, пусть это даже жизни близких ему людей. Ничего не скажешь, знал Плащевик, кого набирать в свою команду.
Николай ускорил шаг, обогнал Босха и Кобольда и стал шагать подле Стрыя. Тот полуобернулся к нему и, как показалось, глянул благодарно.
А эти шли сзади — люди, сплоченные Исходом, люди с исковерканной психикой и неясными идеалами. И все равно, люди-кремни. Почему они стали казаться ему столь омерзительными.
Следующая мысль была простой и ясной: «Нас что, всех послали на смерть?!» Он не знал, почему это пришло в голову, но тяжкое осознание того, что это правда, упорно не оставляло его. Он на секунду замедлил шаг, и в голове мелькнула следующая мысль: «Я что, прозрел?»
Он посмотрел на Стрыя, да, тот тоже ощущал нечто подобное. И Николай Васютко по прозвищу Пиночет, которому оставалось жить двадцать две минуты и сорок секунд, нервно втянул в себя холодный, пахнущий зимой воздух и стремительно подбил итоги своей подходящей к концу жизни.
Неподалеку Рябов стал хрипло орать какой-то кошмарный боевой марш. Ствол его пулемета выписывал в воздухе сложные фигуры.
Босх и компания приближались к школьному микрорайону по Верхнемоложской улице, не подозревая, что чуть более многочисленная группа их потенциальных жертв движется параллельно им по Последнему пути, название которого на глазах обретало зловещий смысл.
И, в отличие от своих убийц, группа Дивера сейчас была настроена лишь на спокойный отдых после ловли «Сааба». Евлампий Хоноров натягивал свою цепь, губы его отвисали в угрюмом оскале, мутные слюни текли по подбородку — как у служебного ротвейлера, взявшего след.
— Вы хорошо видите? — спросил Евлампий у Кобольда.
Тот моргнул, ответил слегка растерянно:
— Ну да…
— Это хорошо, — сказал Хоноров и звучно сглотнул слюну. — Оно любит, когда хорошо видят. Почему-то ему нравятся глаза, не страдающие близорукостью. Но и слепых оно тоже ест. Все же лучше, чем ничего, правда? — и он хохотнул добродушно, словно находился в хорошей компании и только что рассказал веселый анекдот, приведший аудиторию в экстаз.
— Заткни его! — приказал Босх спокойно.
До места, где двум отрядам было суждено столкнуться, оставалось совсем немножко — два пустых, ледяных, продуваемых всеми ветрами кварталов. Скрюченная чьим-то автонаездом водяная колонка на перекрестке улицы Стачникова и Последнего пути была как проржавевшая веха на стезе тринадцати идущих к ней людей. Тринадцать — несчастливое число, и кто знает, как бы развивалось все дальше, если бы их на краткий миг не стало четырнадцать.