Трон императора: История Четвертого крестового похода
Шрифт:
Оставшись вдвоем, мы с рыцарем посмотрели друг на друга. На мне было одеяние слуги, и, вероятно, поэтому он ожидал от меня соответствующего поведения. А я взял единственную складную табуретку, что стояла у выхода, выволок ее на середину почти пустого шатра, разложил и плюхнулся сверху, раскинув в стороны ноги, словно марионетка без кукловода. Теперь ему было не на что присесть, так как все сундуки громоздились один поверх другого. Было видно, что он недоволен. Хорошо. Если его разозлить побольше, то появится шанс, что он передумает и все-таки
Передо мной стоял высокий крупный мужчина лет двадцати с хвостиком, симпатичный, хотя его лицо свидетельствовало скорее о добром нраве, чем о знатном происхождении. Наверняка в рыцари он был посвящен недавно и если только не участвовал в каких-нибудь приграничных стычках, то, вероятно, впервые собирался на войну.
— У тебя какой-то странный выговор, — заметил он, стоя на пороге и сложив ручищи на широкой груди. — Ты на каком языке говоришь?
— На многих.
— Вчера вечером с той стороны, где живут лагерем шлюхи, доносилась музыка. Это ты играл?
Вот уже во второй раз он упоминал о моей причастности к музыке. Я пожал плечами.
— Понятия не имею, меня ты слышал или нет. Откуда мне знать, что ты там слышал?
— Надо тебя покормить, — объявил он, внезапно сменив тактику.
Рывком отведя полог, он протянул руку, и я увидел, как оруженосец передал ему буханку хлеба. Рука с хлебом поднялась над головой. Я ничего не мог с собой поделать, так и приклеился к буханке глазами.
— Белый хлеб, — сказал рыцарь, держа его высоко. — Королевская еда. Буханка целиком твоя.
— Какова ее цена?
Я облизнул сухим языком растрескавшиеся губы, проклиная все на свете: был бы мертв, меня бы уже не беспокоили ни жажда, ни голод.
— Назови мне свой язык.
— Ты что, не слышишь? Я говорю на твоем проклятом пьемонтском.
— Это вовсе это не мой проклятый пьемонтский, — возразил он. — Мой родной язык — германский, а еще я знаю французский.
— Тогда перейдем на французский, — сказал я, мгновенно на него переключаясь. — Для уха гораздо неприятнее, раз у нас с тобой такой неприятный разговор.
— Так каков твой язык?
Я открыл рот, высунул язык и подвигал им.
Рыцарь пожал плечами.
— Ладно, не говори. Все равно твой язык, наверное, неблагозвучный. — Он откусил от буханки и удовлетворенно помычал, захрустев корочкой. — Вкуснятина!
— Нет, благозвучный! — возмутился я. — И как ты можешь заявлять такое, когда все эти ваши злосчастные европейские языки бьют по ушам, словно камни!
— Европейские? — улыбнулся он. — В таком случае ты, должно быть, из Англии.
— Из Британии, — быстро поправил я, вскочив с табурета.
Нужно было с этим покончить. Нужно было покончить со мной.
— Из какого города?
— Города? — фыркнул я. — Это страна. Не хочу даже называть ее на твоем языке.
— Вероятно, ты просто не можешь назвать ее
Я долго ломал голову, как бы так ответить, чтобы заставить его меня прикончить, но ничего не придумал.
— Britannicus Gentes, — пояснил я с усталым вздохом, не справившись с аппетитом, и протянул руку. — Хочу получить за это хлеба.
Он отломил большой кусок и швырнул мне, как швыряют сырое мясо пойманному волку. Я поймал хлеб, отвернулся и, сев на табуретку, запихнул кусок в рот. Попробовал было жевать, но тут же расстроенно замер.
— Пересохло во рту? — поинтересовался он и протянул мне бурдюк, который до этого висел на колышке у входа.
Я поднялся, сделал несколько шагов, неловко зажал бурдюк связанными руками и выпил почти все за один присест, после чего с наглой ухмылкой швырнул пустую шкуру ему под ноги.
Но рыцарь всего лишь пожал плечами и подобрал шкуру.
— Вот и хорошо. Нам все равно нужно было опустошить бурдюк, чтобы упаковать его. Итак, подведем итог: ты бритт и почему-то считаешь важным держать это в секрете. — Он шагнул на середину шатра, передвинул табуретку поближе к выходу и уселся. Я, не проронив ни слова, опустился на земляной пол. — Как тебя звать? — строго спросил он. — Хочу разговаривать с тобой, как полагается христианину.
— А-а, так ты один из этих? За последний месяц уже третий. Эпидемия, что ли? Буду молиться, что ко мне это не пристанет. Все христиане, которых я встречал за последнее время, оказывались настоящими ублюдками.
— Так ты распростишься с жизнью скорее, чем при покушении на маркиза, — предостерег он. — Можешь оскорблять сколько угодно меня, но мою мать оставь в покое.
— Никакое это не оскорбление. Я сказал просто по-дружески, так как почти уверен, что сам принадлежу к этой братии. Знаешь, прошло три года, а я все никак не могу привыкнуть к отвратительному вкусу пшеничного хлеба.
Повисла долгая пауза. Рыцарь явно не собирался меня убивать. Он ждал от меня объяснений, а давать их я был не намерен. И конечно же, ни за что не назвал бы ему своего имени, с которым расстался, когда ушел из дома.
— Меня зовут Грегор Майнцский, — наконец объявил он, вероятно, чтобы показать хороший пример.
Я с удивлением смотрел на него несколько секунд, а потом разразился злобным хохотом. Рыцарь слегка удивился, но продолжил:
— Я рыцарь и землевладелец в Священной Римской империи…
— Знаю, кто ты! — чуть ли не проорал я. — Ведь пою песни о тебе!
Пытаясь освоить европейский репертуар, я выучил умопомрачительное количество песен о великих героях-рыцарях и пел об их идеальных душах, идеальных семьях, идеальных дамах сердца и идеальных подвигах. Чтобы не сойти с ума, я придумал несколько пародий на эти популярные баллады и сейчас, поддавшись порыву, процитировал несколько строк про силача-геркулеса, что сидел передо мной: