Трон Знания. Книга 1
Шрифт:
Дед что-то почувствовал. Шагнув в сторону, выпалил скороговоркой:
– Старику негде жить.
Его слова застали Жердяя врасплох. Он посмотрел через плечо на Осу.
– Старик увидел человека и подумал: может, человеку жить одному плохо? – вновь заговорил дед. – Старик побежал следом и теперь понял: человеку хорошо.
Хлыст съежился под обжигающим взглядом Осы.
– Старик устал бояться пещерных крыс и шакалов. Устал быть один, – промолвил дед и поник головой.
– Ориент? – проскрипел Оса.
– Ориент, – выдохнул дед.
– Почему не живешь
– Морской народ решил: старик слишком стар, чтобы говорить возле костра Совета. Старейшина должен рассказывать детишкам сказки. Старик обиделся и ушел.
– Ты старейшина?
– Был.
– Ну а нам ты зачем?
– Старик умеет лечить. Господину нужен лекарь?
Оса, до сих пор сидевший как унылый урка в ожидании приговора, вдруг выпрямился, вздернул подбородок. Исчирканные шрамами щеки надулись.
– Мне не нужен, – проговорил он и указал на Хлыста. – А вот у него что-то со спиной.
Ориент как-то странно покосился:
– Пусть человек ляжет.
– Человек, ложись, – с непонятным задором велел Оса.
– Да щас, – буркнул Хлыст, взирая на старика исподлобья. – Знаю я этих костоломов. Намнут так, что потом хрен встанешь.
– Пусть меня посмотрит, – вклинился в разговор Пижон.
Дед подошел к нему, взглянул на ягодицы, вернулся к костру.
– Эй! Ты куда? – произнес с недоумением Пижон.
– Старик посмотрел, – отозвался дед.
– А чего ж не лечишь?
– Сказали посмотреть, а не лечить.
Хлыст никогда не видел, чтобы Оса смеялся. Он даже не помнил его улыбки. Сейчас взирал на раскрасневшееся лицо с широко раскрытым ртом и на кадык, прыгающий при каждом раскатистом выхлопе воздуха из глотки. Поблекший крест на впалой груди ожил: линии заходили ходуном, точно щупальца насекомого, пришпиленного к обвислой коже.
– Как тебя зовут? – поинтересовался Оса, успокоившись.
Дед сокрушенно покачал головой:
– Это раньше звали, теперь прогоняют.
– Ну ты, дед, и балагур. Имя у тебя есть?
– Было. Теперь просто старик.
– Ладно, старик. Можешь помочь человеку – помоги. Не можешь – пеняй на себя.
Дед опустился на корточки возле Пижона:
– Болит?
– Еще как! Неделю не могу сесть.
– Дайте острый нож и ведро воды.
Пижон приподнялся на локтях:
– Зачем нож?
– Надо вытащить стержни.
– Ты дашь ему искромсать свой зад? – спросил Жердяй и почесал свои ягодицы.
Пижон попытался встать на четвереньки, но, взвыв, вновь распластался по земле.
– Пусть режет, – произнес он, переведя дух.
– А воды-то нет, – промолвил Оса. – Ручей высох. Видел?
– Видел, – подтвердил дед.
– Вот, сидим, ждем дождь. Так что, старик, видать, не судьба тебе остаться.
– Нужна морская вода.
– Морская? Так бы сразу и сказал. Прыщ!
В дверях крайней лачуги показался лысый мужик с нахальной прыщавой мордой.
– Набери воды из колодца.
Прыщ взял ведро с привязанной к дужке веревкой и скрылся в одной из пещер. Приподняв лоснящуюся от грязи и жира штанину, Оса вытащил из высокого ботинка нож.
Дед подержал зазубренный клинок над огнем, подул на него, приложил к запястью:
– Пусть человек заткнет рот.
Вскоре вокруг него и Пижона собрались почти все обитатели лагеря (не было разве что верхогляда, надзирателей и сторожевых) – эдакое зрелище никто не хотел пропустить. Старик умело вскрывал нарывы, выдавливал желтый гной и белые стержни. Пижон выл, закусив кепку. Когда из ран потекла кровь, дед окатил донельзя соленой водой задницу, похожую на изрытую медведкой грядку в огороде. Пижон с криком вскочил, вцепился в спущенные штаны и, подпрыгивая, побежал по провалу, тряся сжавшимся в комок естеством.
Такого веселья, охватившего братву, Хлыст тоже не помнил.
Чуть позже оживленная братия сидела вокруг костра и, вдыхая горький запах бурлящей баланды, рассказывала забавные случаи из прошлого. Старик глазел по сторонам и порой задавал идиотские вопросы, чем вызывал оглушительный хохот.
Хлыст ютился на остром камне, от которого уже ныла филейная часть. Он мог бы подсесть к огню. Ему было чем поделиться. Над его историями смеялись бы громче, обсуждали бы дольше и просили бы вспомнить что-нибудь еще. Но Хлыст молчал, ибо знал, кто прислал ориента, и не понимал, почему именно его. Старик походил на дурачка из бродячего театра, который не отличал правду-матку от развесистой клюквы. И был настолько увлечен чужим трепом, что даже не оглянулся, когда за его спиной надзиратели прогнали каторжников в барак. Хлыст смотрел на узел белого платка, затянутый на затылке, на седые пряди, прилипшие к шее, и с ужасом ждал, когда дед неосторожным словом выдаст его и себя.
Над провалом сгустились сумерки, веселье пошло на спад, казан убрали с огня, из лачуги принесли плошки. И тут кто-то, шумно прихлебнув баланду, предложил старику рассказать историю и будто подбросил полено в угасающий костер: братва зашевелилась в ожидании нового повода поржать.
Дед покряхтел, поерзал и вдруг запел. Никто не понимал ни слова, но все, как один, оторвались от еды и повернули головы в сторону обрыва. Протяжная песня обдала струей нестерпимой тоски по воле, той воле, что находилась там, где море сливается с небом, где рогатый месяц покачивается на волнах, где вскинувшаяся рыба достает до звезд, где воет ветер необузданной свободы, такой близкой и безнадежно далекой. Там раскинулась другая, раздольная жизнь, которую им никогда не прожить.
Старик умолк, а братки так и продолжали смотреть на размытую в полумраке границу между «сейчас» и «никогда».
– Всё, старик! Тебе пора, – еле слышно проскрипел Оса. – Жердяй, проводи.
Хлыст окинул затуманенным взглядом приунывших приятелей. Похоже, никто догадался, почему Оса приказал убить чудаковатого лекаря. Ориент вызвал не те чувства и эмоции, которыми должен питаться бандитский лагерь.
– Я заплачу за жизнь, – промолвил дед без акцента.
Хлыст вцепился в колени. Из памяти всплыли слова, оброненные в «искупилке» кем-то из заключенных: «Надо бояться того, кто прикидывается дураком».