Тропик любви
Шрифт:
— От людей вроде Миллера ничего не добьешься, — говорил он моей жене. — У него мозги работают совсем не так, как у вас или у меня. Он мыслит по кругу. У него нет ни логики, ни чувства меры, и он с презрением относится к благоразумию и здравому смыслу.
Затем он принимался описывать ей ее собственныедостоинства и недостатки, чтобы показать, почему наши взгляды всегда во всем расходятся, мои и ее.
— Но я понимаю вас обоих. Я могу быть для вас третейским судьей. Эта задачка мне по силам.
И скажу, что он был совершенно прав. Он оказался прекрасным арбитром. При нем то, что могло кончиться взрывом ярости, кончалось слезами и тупым недоумением. Часто, когда я молился, чтобы он наконец выдохся и оставил нас, уйдя к себе спать, я чувствовал, что жена молится о противоположном. Поговорить со мной или объясниться она могла только в его присутствии. Наедине мы или вцеплялись друг другу в глотку, или казнили молчанием. Морикану часто удавалось перевести эти яростные и не имевшие конца схватки, случавшиеся с удручающей регулярностью, в другую плоскость; он помогал нам, по крайней мере на мгновение, абстрагироваться от наших суждений, рассмотреть их беспристрастно и под разными углами, освободить от крайностей. Тут его астрологическая мудрость была как нельзя кстати, поскольку для жертвы эмоций ничто не может быть более остужающим
Конечно же, не всякий вечер проходил в спорах и дискуссиях. Самыми лучшими были вечера, когда мы вручали бразды правления ему. В конце концов, монолог был его стихией, тут он был особенно хорош. Если вдруг разговор касался живописи, — а он начинал как художник, — мы не сомневались, что будем вознаграждены, дав ему высказаться. Он близко знал многих французских художников, ставших ныне знаменитыми. С некоторыми он завел дружбу, когда еще был богат. Его анекдоты, касающиеся той поры, которую мне нравится называть золотым веком французской живописи — двадцать или тридцать лет, предшествующих появлению les Fauves, [332] — были восхитительны в том смысле, в каком восхитительна роскошная еда. Они всегда были приправлены поразительно острыми наблюдениями, не лишенными своего рода дьявольской прелести. Я всегда испытывал живой интерес к этому периоду. Всегда чувствовал, что опоздал родиться лет на двадцать — тридцать, и жалел, что первым делом не поехал в Европу (и не остался там), когда был молодым. Я имею в виду, не увидел, какою она была до Первой мировой войны. Чего бы я только ни отдал за то, чтобы быть товарищем или близким приятелем таким фигурам, как Аполлинер, Таможенник Руссо, Джордж Мур, [333] Макс Жакоб, [334] Вламинк, [335] Утрилло, [336] Дерен, [337] Сандрар, Гоген, Модильяни, Сингриа, Пикабиа, [338] Морис Магр, [339] Леон Доде, [340] и прочим. Насколько более волнующи были бы мои велосипедные прогулки вдоль Сены, по ее мостам, по парижским предместьям вроде Буживаля, Шато, Аржантейя, Марли-ле-Руа, Путо, Рамбуйе, Исси-ле-Мулино и другим где-нибудь в 1910 году, а не в 1932-м или 1933-м! Насколько иным воспринял бы я Париж, увидь его с империала конного омнибуса в двадцать один год! Или grands boulevards, [341] когда б я flaneur [342] по ним во времена, прославленные импрессионистами!
332
Фовисты (франц.), прим. перев.
333
Видимо, Г. Миллер имеет в виду все же Генри Мура (1898–1986), английского скульптора, известного крупными полуабстрактными изображениями человеческих фигур, оказавшего большое влияние на современную скульптуру. Прим. перев.
334
Макс Жакоб (1876–1944) — французский писатель и художник, считающийся важным связующим звеном между символистами и сюрреалистами. Прим. перев.
335
Морис де Вламинк (1876–1958) — французский художник, участник знаменитого парижского «Осеннего салона» 1905 г. в составе группы фовистов («диких»). Прим. перев.
336
Морис Утрилло (1883–1955) — французский живописец, писавший под влиянием импрессионистов. Прим. перев.
337
Андре Дерен (1880–1954) — французский художник, стоявший во главе нескольких авангардных течений во французском изобразительном искусстве XX в. Прим. перев.
338
Франсис Пикабиа (1879–1953) — французский художник, ассоциирующийся с движением дадаистов. Прим. перев.
339
Морис Магр (1877–1941), французский прозаик и поэт (написал тексты к нескольким песням Курта Вайля), основатель группы «Усилие», композитор и художник, был известным эзотериком (книги «Возвращение мага» о Сен-Жермене, «Опиум», «Кровь Тулузы», «Сокровища альбигойцев», «Маги, прорицатели и мистики»). Ныне полузабыт: лишь недавно вышла первая его биография, принадлежащая перу Жан-Жака Беду, которая в 2000 г. получила премию Академии Лангедока. Прим. перев.
340
Леон Доде (1867–1942) — французский писатель и журналист, сын Альфонса Доде, самый, как его характеризуют, ядовитый полемист своего поколения, известность которому принесли не столько его романы, сколько статьи и шесть томов мемуаров. Прим. перев.
341
Большие бульвары (франц.), прим. перев.
342
Бродить (франц.), прим. перев.
Морикан мог по желанию оживить перед нами весь блеск и нищету той эпохи. Он мог дать нам ощутить ту « nostalgie de Paris», [343] которую так искусно передает Карко, [344] которою нас то и дело дарят Арагон, [345] Леон-Поль Фарг, [346] Доде, Дюамель [347] и еще многие французские писатели. Достаточно было лишь упоминания какой-нибудь улицы, бредового памятника, ресторана или уже не существующего кабаре, и шестерни приходили в движение. Для меня картины, которые он воскрешал перед нами, были тем более дразнящими, что все это было увидено глазами сноба. Как бы близко ни знал он людей, о которых
343
Парижская ностальгия (франц.), прим. перев.
344
Франсис Карко (настоящее имя Франсуа Каркопино, 1886–1958), французский поэт и прозаик, родившийся в Новой Каледонии. В своих романах и рассказах, посвященных парижскому «дну», предвосхитил Селина. Прим. перев.
345
Луи Арагон (1897–1982) — французский писатель и поэт, широко переводившийся на русский язык, в молодости был лидером таких течений в литературе, как дадаизм и сюрреализм. Прим. перев.
346
Леон-Поль Фарг (1876–1947) — французский поэт и эссеист, отдавший в своем творчестве дань дадаизму и сюрреализму. Прим. перев.
347
Жорж Дюамель (1884–1966) — французский писатель, известный двумя объемными романными циклами: пятитомным «Жизнь и приключения Салавена» и десятитомным «Хроника жизни Паскера». Прим. перев.
Как он ненавидел Республику и все, что она собой олицетворяла! Всякий раз, упоминая о французской революции, он, казалось, имеет в виду самое зло. Подобно Нострадамусу, начало упадка, деградации, краха он возводил к тому моменту, когда le peuple — иначе говоря, la canaille [348] — взял верх. Когда теперь я думаю об этом, мне кажется странным, что он ни разу не назвал Жиля де Рэ. Не говорил больше ни о Рамакришне, ни о Миларепе или св. Франциске. О Наполеоне — да. Бисмарке — да. Вольтере, Вийоне — да. И конечно, о Пифагоре. Весь александрийский мир был для него близким и живым, как если бы он знал его в предыдущем воплощении. Мир манихейской мысли тоже был для него реальностью. В зороастрийских учениях он отдавал предпочтение тому аспекту, который провозглашает «реальность зла». Возможно, он еще верил в конечную победу Ормузда над Ариманом, [349] но если это и произойдет, то лишь в отдаленном будущем, столь отдаленном, что ни строить какие-то домыслы, ни даже уповать на это пока нет смысла. Нет, ничто не могло поколебать его убежденности в реальности зла. Больше того, для него это было настолько очевидно, что он ничем не мог наслаждаться в полной мере; прямо или косвенно он все время изгонял духов зла, которые присутствуют на всех стадиях, во всех областях жизни.
348
Народ… сброд (франц.), прим. перев.
349
То есть в конечную победу Добра над Злом. В зороастризме и маздаизме Добро восходит к Ормузду, греческое имя Ахурамазды (перс, «премудрый владыка»), верховному богу, «могучему властителю, подателю мира и всяких благ на земле», ведущему постоянную борьбу с Анхра-Майнью (перс, «враждебный дух»), которого древние греки называли Ариманом, персонификацией зла и тьмы. Прим. перев.
Как-то вечером, когда мы затронули вещи, близкие его сердцу, он вдруг спросил меня, уж не потерял ли я всякий интерес к астрологии.
— Вы больше даже не упоминаете о ней, — сказал он.
— Я и впрямь не вижу смысла заниматься ею дальше, — ответил я. — Она никогда не представляла для меня такого интереса, как для вас. Для меня это был всего-навсего еще один язык, который невредно бы изучить, новая клавиатура, которую следовало освоить. Во всем, что интересует меня, мне важна только поэтическая сторона. В конечном счете, есть лишь один язык — язык истины. И какая разница, как мы приходим к ней.
Не помню точно его ответа, но только в нем было неявное осуждение моего длительного увлечения восточными учениями. Он дал понять, что я слишком углубился в абстрактные размышления. Возможно, слишком немецкие по духу. Астрологический подход был коррективой, которая мне по-прежнему необходима. Он помог бы интегрировать, направить и организовать многое во мне, что flou [350] и хаотично. Человека моего типа всегда подстерегает опасность стать святым или фанатиком.
350
Смутно (франц.), прим. перев.
— А сумасшедшим?
— Jamais? [351]
— Но чем-то вроде шута! Я прав?
Его ответ был — и да и нет. Во мне сильна религиозная наклонность, тяга к метафизике. И довольно-таки явно выраженный комплекс крестоносца. Я был одновременно и скромен, и высокомерен, кающийся грешник и инквизитор. И так далее в том же роде.
— И вы полагаете, что более глубокое знание астрологии поможет исправить то, что во мне заложено?
351
Никогда! (франц.), прим. перев.
— Я не ставил бы вопрос таким образом, — ответил он. — Я бы просто сказал, что это поможет увидеть вам более ясно… понять существо ваших трудностей.
— Но у меня нет трудностей, — возразил я. — Если только космологические. Я в ладу с самим собой — и с миром. Конечно, я не лажу с собственной женой. Но те же трудности были и у Сократа. Или…
Он остановил меня.
— Хорошо, — не успокаивался я, — скажите-ка вот что: какую пользу из астрологии извлекли вы сами? Позволила ли она вам исправить собственные недостатки? Помогла ли исправить мир? Подарила ли вам покой и радость? Отчего же вы чешетесь как сумасшедший?
По его взгляду я понял, что нанес удар ниже пояса.
— Виноват, — сказал я, — но вам ли не знать, что я часто бываю груб и откровенен из добрых побуждений. У меня в мыслях нет унижать или высмеивать вас. Но вот что хотелось бы знать. Ответьте прямо! Что для вас важней — покой и радость или мудрость? Если б неведение сделало вас счастливей, что бы вы предпочли?
Я заранее знал, что он ответит: что в таких вещах у нас нет выбора.
Я категорически с ним не согласился.