Тропик любви
Шрифт:
Ужасно то, что счастливый он производил еще более жалкое впечатление, чем унылый.
В разгар веселья появилась Джин Уортон. Сейчас она жила совсем рядом с нами в доме, который недавно выстроила. Раз или два она встречала Морикана, но все ограничивалось взаимным приветствием. В этот день, будучи в необычайно приподнятом настроении, он даже отважился кое-как побеседовать с ней по-английски. После ее ухода он заметил, что она очень интересная женщина и к тому же весьма недурна. Он добавил, что она — магнетическая личность и излучает здоровье и радость. Он думает, было бы неплохо познакомиться с ней поближе, в ее присутствии у него повышается жизненный тонус.
И впрямь, его тонус настолько повысился, что он приволок мне почитать свои мемуары.
В общем, это был замечательный день для Морикана. Но лучшим из всех оказался день, когда Хайме де Ангуло
Хайме подъехал вскоре после ланча, привязал лошадь к дубу, ткнул ее кулаком в ребра и спустился к крыльцу. Был ясный, солнечный день, довольно теплый для февраля. Как водится, на лбу у Хайме была пестрая повязка — наверно, его грязный носовой платок. Дочерна загорелый, как каштан, сухощавый, с кривоватыми, как у кавалериста, ногами, он был еще красив, очень похож на испанца — и совершенно непредсказуем. Ему бы перо в повязку, чуток раскраски на лице, другое облачение, и он мог бы сойти за индейца из племени чипевеев или шауни. Настоящий бандит.
Когда они сошлись, чтобы пожать друг другу руку, я не мог не обратить внимание на контраст, который представляли собой эти два человека (погодки, родившиеся с разницей всего лишь в пять дней), чья юность прошла в тихом аристократическом квартале Парижа. Два «маленьких лорда Фаунтлероя», которые познали оборотную сторону жизни, чьи дни были уже сочтены и которые никогда не встретятся снова. Один — аккуратист и чистюля, нервный, осмотрительный, горожанин, затворник, звездочет; другой — полная ему противоположность. Один — тоскливо церемонен, другой — непринужден. Один — эстет, другой — буян.
Я ошибался, думая, что у них мало общего. Нет, общего у них было много. Кроме общей культуры, языка, происхождения, любви к книгам, библиотекам, исследованиям, красноречия, пристрастия — у одного к наркотикам, у другого к алкоголю — их связывало нечто большее: навязчивая идея всеохватного зла. Хайме был одним из очень немногих известных мне людей, о которых я мог сказать, что в них есть нечто дьявольское. Что до Морикана, то он всегда был сатанистом. Единственное различие в их отношении к дьяволу заключалось в том, что Морикан боялся его, а Хайме благоговел перед ним. Так мне, по крайней мере, всегда казалось. Оба были убежденными атеистами и ни в грош не ставили Христа. Морикан тяготел к языческому миру античности, Хайме — к первобытному. Оба были, что называется, людьми культурными, образованными, утонченными. Хайме, изображая из себя грубияна или пропойцу, всегда оставался человеком тонкого вкуса; и, как бы ни крыл он все «изысканное», он так и не вырос из «маленького лорда Фаунтлероя», которым был в детстве. Морикан отрекся от la vie mondaine [373] только по жестокой необходимости; в душе же он был прежним денди, щеголем, снобом.
373
Светская жизнь (франц.), прим. перев.
Мне было тревожно, когда я принес бутылку и стаканы — бутылка, кстати, была полна лишь наполовину. Мне казалось невозможным, чтобы эти двое, у кого дороги были столь разные, могли какое-то время мирно сидеть за столом.
Однако в тот день я ошибался во всем. Они не только прекрасно поладили, они едва притронулись к вину. Их опьянило нечто, что крепче вина, — прошлое.
Упоминание об авеню Анри-Мартен — едва разговорившись, они открыли, что выросли в одном квартале! — как скатившийся камень, породило лавину. Рассказывая о своем детстве, Хайме тут же принялся пародировать родителей, одноклассников, показывать, какие дьявольские номера он откалывал, переходя с французского на испанский и обратно, изображая то какого-нибудь маменькиного сынка, то жеманную юную особу, то разгневанного испанского вельможу, то вздорную мамашу, не чающую души в своем чаде.
Морикан покатывался со смеху. Никогда не думал, что он способен так громко или так долго хохотать. Это был уже не меланхолично пыхтящий
Чтобы не мешать этому празднику памяти, я лег на кровать посреди комнаты и закрыл глаза, сделав вид, что дремлю.
Но мои уши были открыты.
Мне показалось, что за несколько незаметно промелькнувших часов Хайме пересказал всю свою бурную жизнь. Что это была за жизнь! Из Пасси — на Дикий Запад, одним прыжком. Из сына испанского гранда, выросшего в роскоши, превратился в ковбоя, доктора медицины, антрополога, лингвиста и наконец — в скотовода, хозяина ранчо на холмах у Санта-Лусии, здесь в Биг-Суре. Одинокий волк, он порвал со всем, что было ему дорого, постоянно враждовал со своим соседом Борондой, тоже испанцем, погрузился в свои книги, свои словари (упомяну лишь некоторые: китайского языка, санскрита, иврита, арабского, фарси), ухаживал за несколькими фруктовыми деревьями и огородиком, подстреливал оленя независимо от того, открыт охотничий сезон или нет, постоянно самостоятельно объезжал своих лошадей, напивался, ссорился со всеми и каждым, даже с близкими друзьями, плетью выпроваживал любопытствующих посетителей, занимался по ночам научными изысканиями, возвращался к своей книге о языке, этой своей книге о языке, надеясь, что она будет дописана и опубликована! — и закончил ее перед самой смертью… В промежутках дважды женился, вырастил троих детей, один из них, его любимый сын, погиб у него на глазах в загадочной автокатастрофе, трагедия, от которой он так и не мог оправиться.
Необычно — слушать все это, лежа на кровати. Странно — следить за разговором, так сказать, шамана с проповедником, антрополога с астрологом, эрудита с эрудитом, лингвиста с книжным червем, того, кто привык к седлу, с тем, кто привык к прогулкам по бульварам, искателя приключений с затворником, варвара с денди, любителя языков с любителем слов, ученого с оккультистом, головореза с бывшим легионером, горячего испанца с бесстрастным швейцарцем, расхристанного аборигена с лощеным джентльменом, анархиста с цивилизованным европейцем, бунтаря с благонравным гражданином, обитателя просторов с обитателем мансарды, пьяницы с наркоманом…
Каждые четверть часа мелодично били часы.
Наконец они успокоились, посерьезнели, как если бы обсуждали что-то чрезвычайно важное. Речь шла о языке. Морикан теперь лишь изредка что-то вставлял. Он был весь внимание. Подозреваю, при всех своих знаниях он и не представлял, что когда-то здесь, на североамериканском континенте, существовало такое богатое разнообразие наречий, языков, не просто диалектов, а языков, великих и малых, непримечательных и зачаточных или невероятно сложных, можно сказать, барочных, по форме и структуре. Откуда было ему знать — это мало кому из американцев-то известно, — что здесь рядом друг с другом жили племена, чьи языки были столь же различны, как банту и санскрит, как финский и финикийский, баскский и немецкий. Ему, такому космополиту, никогда в голову не приходило, что в заброшенном уголке земли, называющемся Биг-Сур, человек по имени Хайме де Ангуло, диссидент и греховодник, дни и ночи проводит за сравнением, классификацией, анализом, поиском корней, склонений, префиксов и суффиксов, этимологии, соответствий, сходств и аномалий языков и диалектов всех континентов, всех эпох, людей всех рас и цивилизаций. Ему в голову не приходило, что в одном человеке могут уживаться, как это было в Ангуло, варвар, ученый, гражданин мира, затворник, идеалист и подлинный сын Люцифера. С полным основанием он мог сказать, как сделал это позже: C'est un etre formidable. C'est un homme, celui-la! [374]
374
Потрясающая личность. Настоящий человек! (франц.), прим. перев.
Да, он и впрямь был человек, дорогой мой Хайме де Ангуло! Любимый, ненавистный, отвратительный, милый, обаятельный, неуживчивый, ужасный, поклоняющийся дьяволу сукин сын с гордым сердцем и независимой душой, исполненный нежности и сострадания ко всему человечеству и одновременно грубый, язвительный, въедливый и вспыльчивый. Свой самый злейший враг. Человек, обреченный кончить свои дни в ужасной агонии — изувеченный, обессилевший, униженный до глубины души. И все же до самой смерти сохранивший здравый рассудок, ясность мысли, беспечность, непокорность пред Богом и человеком — и свое мощное беспристрастное «Я».