Тропинка в зеленый мир

Джоча Артемий Балагурович

Да, на поверхности жили люди. Может те, кто раньше выбрался из своих убежищ, а может и те, кто умудрился как-то пережить войну снаружи, приспособившись существовать на руинах. Наверное, этим объяснялась жестокость, царившая в тех редких поселениях, на которые набредали Ник и Джина. На второй же день их ограбили, а с тем, что у них сохранилось, они не смогли даже согреться ночью у костра, вынужденные ночевать в чистом поле, так как в поселке, в который они имели несчастье заявиться, хозяйничали работорговцы, вылавливая всех мало-мальски здоровых мужчин и женщин. Вскоре Ник и Джина уже ничем не отличались от полуголодных оборванцев, населявших эти редкие поселения. Но не это было самое удручающее. Люди на поверхности были еще более невежественны, чем там, в убежище. Так же, как и в убежище, здесь, на поверхности, готовы были убить за уцелевшую довоенную вещь. Суды Линча, гонения на изувеченных радиацией несчастных и всевозможные

культы в сочетании с первобытной дикостью и упадком нравственности заставили Джину разочароваться в жизни окончательно. Какой смысл было бежать из убежища, если снаружи царил настоящий хаос и ад.

Они держались вместе с Ником, поддерживая друг друга, и Джина часто задавалась вопросом, почему этот парень так предан ей. Возможно, если бы не он, она бы давно сломалась и решила бы вернуться назад в убежище. Потихоньку, день за днем, к ней подбиралось безумие. Прятаться, обманывать, воровать - все это постепенно входило в привычку, а в иссушенной душе сохранилось лишь одно чувство - это ненависть ко всем людям без исключения, и даже к самой себе, подогреваемая все громче звучащим в глубине ее воспаленного сознания детским криком. Человек в таком состоянии, обозленный на всех, на весь мир и не имеющий отдушину, становится легкой добычей для сектантов и мошенников всех мастей. Ник, как мог, пытался помочь Джине преодолеть кризис, но уберечь ее от шага, перевернувшего всю их жизнь, так и не смог.

Откуда-то с юга пришли черные проповедники. Их избивали и убивали. Грабили и высмеивали, но они смиренно сносили все это, тихо и незаметно нашептывая свои проповеди тем, кто снисходил до того, чтобы их послушать. Большинство отмахивалось от них, не желая выслушивать всякий бред, кое-кто пинал незадачливых храмовников в бок ради смеха, а те редкие, кто все же внимали им, потом открыто потешались над странными речами горе-проповедников. Но ради одного золотого руна, как считали сами монахи, стоило просеять сотню паршивых овец. Им не нужны были бандиты или убийцы, им нужны были такие, как Джина - готовые слушать и находить в их речах ответы на все свои несчастья. Семена их вкрадчивых слов падали на благодатную почву, и с первой же встречи Джина ходила за монахом, как собачка на привязи. Он обещал ей отмщение, он увещевал ее, что ей будет дарован величайший шанс расквитаться со всеми, и наконец обрести столь вожделенную свободу, избавившись от насквозь развращенной человеческой оболочки. Перед Мастером будут все равны, говорили он, - и люди, и нелюди, уроды и нормальные. Он любит всех своих детей. Он не убивает только потому, что кто-то не похож на другого. Он есть все они. Он единение их всех. Он будет в каждом из них, и она забудет о своем горе, так как Он возьмет его тяжесть на себя.

Ник пытался отговорить Джину якшаться с монахом, понимая, что с девушкой творится что-то неладное, но она лишь злилась на него. А однажды она исчезла. Ушла вслед за монахом, которого назад позвал колокол далекого храма. Ник последовал за ними и, выдав себя за посвященного, проник вслед за Джиной в храм. Дальше произошло то, что разделило жизнь Джины на до и после. Вместе с Ником они прошли страшный и мучительный обряд инициации. Джина до сих пор испытывала вину за то, что Ник из-за нее пошел на это. Что крылось за его безоговорочной преданностью? Настоящая любовь? Должно быть так, если он согласился превратиться в мутанта только ради того, чтобы оставаться рядом с ней. Так Джина стала мастером-лейтенантом Делайлой, а Ник попал к ней в подчинение и стал рядовым Крулом. Вместо настоящих имен - клички и еще кодовый номер генетической модификации. Кто бы мог предположить, что из Ника получится настоящий гигант? Может быть, правы были монахи - и генетическая трансформация реализует скрытые желания человека, запертые в жалкую человеческую оболочку. Наверное, это было единственное, о чем монахи не лгали.

Их воля теперь была подчинена великому разуму Мастера. Но тот не спешил избавить Джину от страданий. Ее ненависть дала ему в руки великолепный образчик воина. Следовало лишь закалить это оружие в бою, погрузив жаждущее крови чувство ненависти в питательную среду, и тогда, наконец, родится величайший воин, не знающий страха и сожаления. И Джину бросали в бой бессчетное число раз. И тот, кого когда-то звали Ником, по-прежнему всегда был подле нее, не раз прикрывая ей спину. Они дрались отчаянно, как, наверное, никакие воины в истории Земли. Они сеяли смерть и разрушения, не зная жалости к побежденным. Джина надеялась, что крики умирающих от ее руки людей заглушат тот детский крик, до сих пор звучащий в ее сознании, но этого не произошло. Она пыталась выжечь его огнем напалма, лучами лазеров, едким запахом порохового дыма. Но все было напрасно. Он лишь сильнее звучал укором ей, приумноженный криками ее жертв, став их гласом из преисподней, ежечасно сводя ее с ума, заставляя ожесточаться все больше и больше. До самого

конца войны. Все. Тупик. Дальше нет пути. Все оказалось враньем, пустотой, жалкой декорацией на величие. Даже смерть Мастера не прибавила опустошения в ее душе, так как та была давным-давно пуста до самого дна. В последней своей битве она сражалась уже не за своего повелителя, а просто потому, что хотела умереть в бою. Думала ли она тогда о Нике? Нет. Он давно и окончательно превратился из друга, когда-то покинувшего вместе с ней убежище, лишь в преданного солдата, беспрекословно выполняющего приказы, и готового погибнуть ради нее.

Их взяли в плен воины Братства. Налет цивилизованности не мог обмануть Джину. Это были все те же отвратительные люди, не менее жестокие, чем мутанты. Они напоминали тех самых техников, что убили ее ребенка и с ней они поступили не менее жестоко. Круг замкнулся, сначала ее дитя, теперь она сама. Чем была лучше консервационная камера, в которую их с Ником поместили, конвертера убежища, в котором переработали тело ее ребенка? Ничем. Результат все равно один. Смерть на благо Человека. В качестве нескольких литров питательной биомассы или горы плоти, пригодной для анатомического исследования. Какая разница? Никакой! Наверное, она заслужила это.

Что сейчас осталось с ней после всего пережитого? Крул? Теперь Делайла, наконец, осознала, насколько он дорог ей и насколько важен. Как же бездушно и жестоко она обходилась с ним. Оказалось вдруг, что все это время он был тем утесом, незыблемым кусочком суши, за который она всегда цеплялась, и который не давал ей утонуть окончательно в безбрежном океане безумия. И еще с ней был тот детский плач. Он не оставлял ее и преследовал ее до сих пор, взывая к чему-то, что Делайла до конца не смогла разгадать. Он звучал негромко в ушах, заставляя вновь возвращаться мыслями в прошлое. Когда же он отпустит ее или будет преследовать до конца ее дней?

Делайла встрепенулась, пытаясь уверит себя, что это только иллюзия, но плач звучал и звучал, перемежаясь негромкими всхлипами, и тогда она внезапно с облегчением поняла, что слышит этот плач в реальности. Где-то наверху, в комнате Маши. Делайла уселась на диване и прислушалась. Так и есть. Она встала, накинула куртку и выглянула в коридор. Затем тихонько прошла до лестницы и осторожно, чтобы не скрипеть ступенями, стала подниматься наверх. Оказавшись на втором этаже, она сориентировалась по плачу, едва доносящемуся из-за одной из дверей, подошла к ней и, предварительно легонько постучав костяшками пальцев, приоткрыла дверь и заглянула в комнату.

В темноте на постели сидела Маша, обхватив руками подогнутые под одеялом колени, и тихонько плакала. В комнату заглядывала луна, расчерчивая одеяло на четыре белых квадрата. Девочка замолчала и повернула голову в сторону приоткрытой двери. Делайла поторопилась открыть дверь шире, чтобы девочка могла узнать ее, и тихонько спросила:

– Можно к тебе?

Девочка, не произнеся ни слова, только коротко кивнула головой, блеснув в темноте влажными глазами. Делайла прошла к кровати и, усевшись на ее краешек, осторожно поинтересовалась:

– Ты это из-за отца?

Девочка опять молча кивнула.

– Успокойся, он тебя больше не обидит, - наугад пообещала Делайла, осторожно коснувшись плеча девочки.
– Теперь я всегда буду рядом с тобой. Спи и ничего не бойся.

Маша послушно откинулась на подушку и Делайла натянула ей до подбородка краешек одеяла. Затем она встала, собираясь уходить, но девочка робко попросила:

– Не уходи. Посиди со мной еще немного.

– Хорошо.

Делайла уселась на прежнее место, молча всматриваясь в едва различимое в сумраке лицо девочки. Маша закрыла глаза, и Делайле вдруг подумалось, что вот такой могла бы быть ее дочь или сын. Она ведь так и не узнала, кто у нее тогда родился. Странно, но вот сейчас, когда она глядела на эту маленькую девочку, чувствуя ее близость, на Делайлу впервые за долгие годы снизошло умиротворение. Впервые ее страшные воспоминания отодвинулись на второй план и стали постепенно тонуть в поволоке давно минувших времен. Впервые она искренне не испытывала к людям отвращения и ненависти. Может, оттого, что повстречала в этом поселке людей, не испорченных ужасами послевоенного времени? Хотя как такое могло случиться? Как эти люди могли сохранить простоту, наивность и добросердечие, живя в окружении хаоса и зла долгое время? Но так было! И Вильямс, и священник Дженкинс и эта маленькая девочка, и все остальные - она видела в них настоящих людей, отнесшихся к мутантам без предубеждения. Прокручивая назад свою память, нет, не затем, чтобы вновь погрузиться в кошмар воспоминаний, а сравнивая свой опыт общения с людьми, она с ужасом поняла, что на ее пути редко встречались настоящие люди. Такие, какими быть может, они были только до войны. Разве что Крул и Майлз, и еще Джок? Ее до недавнего времени единственные друзья. Вот теперь еще Маша, заставившая Делайлу почувствовать себя хоть чуть-чуть матерью.