Тропою грома
Шрифт:
Звезды, и земля, и трава, и деревья, и ветер, и облака, и тени, и отблески света — вся мудрая вселенная сказала, что нет в том ничего дурного. И она им поверила, ибо знала это еще прежде, чем они ей сказали.
В темноте собака тыкалась мордой ей в колени, просясь, чтобы ее взяли гулять.
— Пойдем, — сказала Сари и пошла по направлению к тому невысокому холму, который разделял Стиллевельд и крааль Мако.
Еще издали она увидела невысоко над землей светящуюся точку, похожую на огонек светляка. Но она знала, что это не светляк. Это Ленни. Он ждет ее. Она подошла,
— Добрый вечер, — сказала она и села на плоский камень. — Вы уже давно ждете?
Он поднес рдеющий огонек сигареты к циферблату часов.
— Около часа, — сказал он без всякого выражения.
— Я ждала много вечеров, — мягко проговорила она. — Почему вы не приходили?
— Не хотел.
— Почему?
Ленни глубоко затянулся и промолчал. Зачем ей это нужно — задавать такие вопросы.
— Вы боитесь? — спросила она.
— Нет. Но это неблагоразумно.
— Так зачем же вы теперь пришли?
Ленни проглотил сердитые слова, вертевшиеся у него на языке. Почему он так легко сердится, когда разговаривает с ней?
— Вы же меня позвали, — кротко сказал он.
Она тихонько рассмеялась, спокойная и счастливая, наслаждаясь своим спокойным счастьем.
«Ведь ее даже нельзя назвать красивой, — уговаривал себя Ленни. — Селия во сто раз красивее». Но уговоры не помогали. Здесь, с этой девушкой, он был счастлив. Счастлив оттого, что молча сидит на камне и смотрит вдаль. От этой девушки исходил мир и покой и переливался в него, и ему становилось легко, и он отдыхал. Хотелось положить голову ей на колени и заснуть. С ней он забывал, что она белая, а он цветной. Он знал только, что он человек. Спокойный и счастливый и свободный человек. Он вдруг с удивлением понял, что даже когда он сердится на нее, в этом есть то же ощущение свободы. А ведь она даже не особенно красива…
— Как тут хорошо, — тихо проговорила она.
— Да.
— Послушайте, какая тишина.
Он прислушался. Все было объято тишиной. Она волнами плыла над землей, ею дышал воздух, ее излучали звезды.
— Отец научил меня слушать тишину, — сказала она, зная, что он поймет.
— Это покой, — сказал он.
— Отец любил книги, и покой, и деревья, и реки, — сказала она.
— Где он теперь?
— Он умер.
— Простите…
— О, это уже давно… Теперь вам понятно, откуда я знаю… стихи Блэйка.
— Теперь понятно, — сказал он, стараясь сесть поудобнее.
— Идите сюда, этот камень не такой жесткий.
Он подошел и сел рядом. Да, тут было гораздо лучше.
— А то ложитесь на траву. Росы, кажется, нет. — Она пощупала землю. — Ложитесь на спину. Так всего покойнее.
Он растянулся во всю длину. Голова пришлась у самых ее колен.
— Когда я была девочкой, — заговорила она, — отец, бывало, вот так же ложился на траву и говорил мне все, что он думал. Все самое важное. А теперь вы мне скажите. О чем вы думаете?
— Ну, я не знаю, — сказал он. — О школе. Я хочу наладить ее как следует. Чтобы дети учились. Нам очень нужно образование.
— А еще чего вы хотите?
— Еще хочу, чтобы они жили по-человечески. Чтобы у них было хорошее платье и хорошая еда, и все, что делает жизнь приятной. Хочу, чтобы они были свободными и счастливыми людьми.
— Зачем вам это?
— Не знаю. Просто хочется, чтобы так было.
— А как вы этого добьетесь?
Он повернул голову, стараясь увидеть ее лицо. Он хотел, чтобы в нем еще раз разлилась тишина и покой. И тишина и покой снизошли на него.
— Не знаю, — сказал он.
Где-то рядом затрещал сверчок. Цикати, цикати, цик. Потом молчание. Цикати, цикати, цик. Опять молчание. И так без конца. Без устали. А надо всем ласковая тишина.
— Вы мне так и не сказали, что вы думаете.
— Я сказал.
— Нет, Ленни. Вы сказали, чего вы хотите. А что вы думаете?
Он попытался вспомнить свои мысли. Самые важные. О чем он думал? Самом главном, самом значительном? Его всегдашняя замкнутость куда-то исчезла.
— Это трудно.
— Постарайтесь. Я хочу знать.
— Это очень трудно, Сари. Белому это не объяснишь. Дело не в том, чего мы хотим, я или другой цветной. Тут нечто большее. И это лежит очень глубоко.
— Что?
Он стал думать вслух, а она слушала.
— Где-то в глубине мне всегда душно и тесно. Как будто пересохло горло и нечем дышать. Но это не в горле, а в сердце. В сердце, в самой глубине, я никогда не могу быть свободным. Я ничего не смею сделать сразу, по первому побуждению. Всегда надо сперва остановиться и подумать. Не нарвусь ли я на оскорбление? Не выйдет ли из этого неприятностей? Не опасно ли это? Когда в Кейптауне я шел по одной из центральных улиц, я всегда боялся, что какой-нибудь белый нарочно толкнет меня и затеет драку. Я не боялся, что он меня изобьет, я вообще не боюсь драться. Это был безотчетный страх. И от этого вечного страха у меня что-то сохло и перегорало в сердце. Понимаете?
Сари слушала молча, глядя вдаль. Через минуту Ленни снова заговорил.
— Когда я приехал сюда и начальник станции отбирал у меня билет, я ему что-то сказал. Какие-то пустяки, что-то насчет погоды. Он ничего не ответил, только поглядел на меня. Я хочу свободы, но еще больше я хочу быть уверенным, что никто никогда не посмеет так глядеть на меня. Я не могу быть свободным, пока кто-нибудь так глядит на меня. Потом я проходил мимо кофейного ларька, где сидело двое белых мужчин и белая девушка. Один из мужчин ударил меня по лицу за то, что я его не испугался и не захотел проявить покорность. Если бы я ему дал сдачи, меня сейчас уже не было бы в живых. Потом он плюнул мне в лицо.
Видите ли, я не боюсь белых. Пожалуй, было бы лучше, если бы я их боялся. Я боюсь чего-то в самом себе! Я боюсь, что когда-нибудь оно взорвется, и тогда мне конец. Надо все время держать себя в руках. И от этого что-то в тебе сохнет и умирает.
— Как вы, наверно, нас ненавидите, Ленни, — тихо и печально проговорила девушка.
— Нет. Ненависти во мне нет. Сам не понимаю, почему, — сказал Ленни безразличным тоном, словно говоря о ком-то другом…
— У вас доброе сердце, — сказала она.