Тропою грома
Шрифт:
— Ну, давай пить, мама.
За чаем он рассказывал ей о Кейптауне и обо всем, что он там делал. Она слушала с жадностью. А он рад был поговорить, так как видел, что этим помогает ей преодолеть смущение. Мало-помалу она перестала отмалчиваться, и скоро уже они оба болтали наперебой. О Кейптауне. Обо всех здешних. И она уже весело смеялась, когда он рассказывал про все смешное, что ему случалось видеть в Кейптауне.
Ленни долил чайник. Печенье было съедено все до последней крошки, и Ленни казалось, что он никогда отсюда и не уезжал.
— А где Мейбл?
— А,
— Ну что ты, мама. Как я мог забыть свою единственную сестру?
— Ты о ней не спрашивал, я и думала, что ты забыл.
— Нет, я не забыл. Я только хотел, чтобы ты сперва про себя рассказала. Я уже начинал бояться, что твой сын тебе не понравился. Так где же она?
— Она работает в Большом доме.
— В Большом доме? Том, что на горе?
— У нас ведь тут только один Большой дом.
— Она очень выросла?
— Не так, как ты, но все-таки уже большая. За нею послали мальчишку сказать, что ты приехал. Скоро, наверно, прибежит.
— А как же работа?
— Хозяева отпустят. Они добрые.
— Скажи, мама, а детей и сейчас пугают, что, если кто будет шалить, так заберут его в Большой дом и запрут в комнату и не дадут есть?
Она засмеялась. Как хорошо видеть веселые искорки у нее в глазах.
— И сейчас.
— Значит, все по-прежнему боятся большого бааса с рыжими волосами и рыжей бородой?
— Он умер, Ленни. Да, ведь ты и не знаешь. Умер, вот уже четыре года. Он был очень хороший человек. Таких и на свете мало.
— Мне казалось, что его все боятся.
— Кто в чем-нибудь провинился, те, конечно, боялись. Он строгий был, баас Герт, но справедливый. А ты всю жизнь должен его благодарить и благословлять его память.
— Почему?
— Господи, да разве ты не знаешь?
— Чего не знаю?
— Что он дал деньги на твое учение.
— Так это он!
— Ну да, а что же ты думал? Мы разве могли столько собрать? Баас Герт дал денег и велел, чтобы тебя послали в Кейптаун.
— Почему он это сделал?
Мать смотрела куда-то вдаль, задумавшись, словно забыв обо всем, что ее окружало.
— Почему? — повторил Ленни.
Она опомнилась и улыбнулась. Нежной, задумчивой, грустной улыбкой.
— Он был хороший человек, Ленни. Такой добрый, хоть на вид и строгий и суровый!
Вдруг она вскочила.
— Да что же это я расселась и болтаю, а ничего еще не сделано! Ты, сынок, пойди отдохни. Приляг на кровать. Тебе нужно отдохнуть. Вечером все девушки сюда прибегут поглядеть на тебя. И мужчинам всем захочется с тобой поговорить. Узнать, что на свете делается. Пойди полежи, а я пока приготовлю обед. Ступай, ступай.
Она прогнала его в спальню. Ленни снял пиджак и растянулся на кровати.
Вот он и дома. Наконец-то. Дома. Как хорошо. Может быть, он родился на этой самой кровати, где сейчас лежит. Вот что значит дом. Это сидит в тебе где-то глубоко. Так глубоко, что все, на что ни глянешь, все тебя волнует. Дом. Основа всей твоей жизни. То место, где ты впервые увидел свет и вкусил пищу и научился узнавать предметы. Дом…
Он закрыл глаза.
Мать притворила дверь к нему в комнату и принялась за стряпню. «Надо бы приготовить что-нибудь повкуснее. Что он любит? Конечно, он ей сын, и не пристало ему привередничать у матери в доме, — но он, кроме того, и взрослый мужчина. И сын и одновременно какой-то чужой, незнакомый человек. Хорошо бы мяса зажарить. Правда, сегодня будний день. Но ведь это его первый обед дома, — для такого случая можно и раскошелиться. Схожу-ка в лавку, куплю мяса. У меня ведь есть шесть пенсов, в спальне лежат на полке».
Она на цыпочках вошла в спальню. «Не разбудить бы его. Устал небось с дороги. — Она пошарила на полке, но шести пенсов не было. — Уж это, конечно, Мейбл! Вот дрянь девчонка, какую моду завела, где ни увидит деньги — все тащит. Думает, большая выросла, так ее и нашлепать нельзя. Очень ошибается. Хорошее дело, брат приехал из Кейптауна, а мяса к обеду купить не на что!»
— Что ты, мама? Что-нибудь потеряла?
— Я думала, ты спишь.
— Нет. Я просто лежал и радовался, что я дома.
— У меня тут шесть пенсов было, а теперь не могу найти. Наверно, Мейбл взяла.
— А! Ну ничего. У меня есть деньги.
Приподнявшись, он достал из пиджака бумажник, раскрыл его и вынул несколько кредиток.
— Откуда у тебя столько денег, Ленни?
Он улыбнулся. Здесь, если у кого-нибудь в руках видели кредитку, это уже вызывало подозрение.
— Я их заработал, мама.
— Да ведь ты учился.
— А в свободное время работал. Натаскивал богатых студентов. Да еще был у меня постоянный урок — я учил двух девочек из Индии. Родители у них старозаветные люди, не хотели посылать девочек в школу. Возьми, мама.
Он подал ей два билета по фунту.
— Куда так много? Мне нужно только шесть пенсов.
— Все равно, возьми.
Она взяла деньги и вышла. В соседней комнате она еще раз поглядела на кредитки. Новенькие. Хрустят. Сердце у нее забилось от гордости. Мало того что сын вернулся, он, оказывается, еще и добрый, хороший сын. Дал ей денег. Целых два фунта. Другой и за месяц столько не заработает, а он все отдал ей, как будто это два медяка. А из его рассказов за чаем она поняла, что он отказался от хорошего места в Кейптауне, — ему предлагали быть учителем в самой лучшей школе для цветных, — а он отказался, и все ради того, чтобы вернуться домой, к своим. Уж, значит, он хороший человек, и ученый, и умный, раз ему предложили такое место. Охотников небось много было! Да, какое это счастье, что Ленни вернулся. А какой он красавец! Девушки из-за него прямо все передерутся.
Она вышла на улицу, торопливо засеменила по тропинке, которая вела к лавке. По дороге ее окликали соседи. Кто спрашивал, как себя чувствует приезжий; кто интересовался, что он думает делать дальше; кто радовался за нее и говорил, какая она счастливая; кто шутя предлагал свою дочку в невесты Ленни.
Но сестра Сварц не останавливалась и ничего не отвечала на их расспросы. Она не помнила себя от гордости и счастья и смущения. Она только высоко подняла руку с зажатыми в ней кредитками, чтобы все видели, и тихонько прошептала: