Тропою грома

Абрахамс Генри Питер

— Давно уже я лелею одну мечту, — задумчиво начал проповедник, глядя куда-то вдаль.

— Да?

— Целые годы, сын мой, я жил одной надеждой.

— Какой же?

— Я молил бога, чтобы он дал мне увидеть, как она сбудется.

Ленни промолчал.

— Я уже стар, я боялся, что не доживу. Но каждый вечер я становился на колени и говорил: господи, я прошу об этом не потому, что я упрямый старик и боюсь смерти. Не потому, о господи. Но я сроднился с этой мечтой: она для меня дороже всего на свете. Дай мне увидеть, как она сбудется. А когда увижу, тогда да свершится воля твоя. Аминь! Я просил, и господь дал мне

по прошению моему.

— О чем же вы просили, отец?

— Что ты думаешь делать здесь, сын мой?

Ленни улыбнулся и засунул руки в карманы.

— Самое важное — открыть здесь школу. Нужно еще и многое другое, но это в первую очередь. Почему вы спрашиваете?

— Вот об этом-то я и молился, сын мой. Увидеть то время, когда у нас в деревне будет школа, чтобы наши дети могли научиться мудрости мира сего. Чтобы умели подписать свое имя, — и не надо было им ставить крест, как приходится мне. Чтобы могли открыть святую книгу и сами из нее прочитать. Знаешь ли ты, сынок, что я никогда не читал Библию? Я не умею читать… Но наши дети и дети наших детей — нужно, чтобы они умели. Тогда весь мир будет для них открыт. Вот почему я молился о том, чтобы дожить до этого дня. Это будет начало великих событий. Ибо если наши дети научатся читать и подписывать свое имя, тогда они уж не будут жить в таких лачугах, в каких мы живем; тогда с ними не будут так обращаться, как с нами; тогда для всех будет работа и хорошая еда и одежда. Вот о чем была моя мечта, Ленни.

Старик говорил с таким глубоким чувством, что и в Ленни пробудилось ответное волнение, и перед ним на миг встала эта картина счастливого будущего. Но какая наивная мечта! Воображать, будто оттого, что цветные научатся читать и писать, уничтожится цветной барьер и у всех будет работа и деньги, и хорошие дома, и хорошая еда, и одежда! В Кейптауне он встречал десятки молодых людей своей расы, у которых было образование, а работы все-таки не было. Многие из них окончили университет. Иные даже имели ученые степени…

Ленни уже повернул голову к проповеднику, хотел сказать ему об этом, объяснить…

— Да! Теперь надо ждать великих событий! — сказал старик.

Ленни прикусил губу и решил не объяснять ему, что грамотность решает не все.

В молчании они шли дальше. Они поднялись на холм, и Стиллевельд — темная кучка хижин — остался позади, внизу. Ночь ложилась на склоны. Воздух был свежий, прохладный, кругом был покой и тишина, непривычная для Ленни.

Он опять вспомнил слова Тумера:

Вернулся твой сын, о Земля дорогая! Склоняется солнце, лучи догорают

Ну вот солнце зашло, и настала ночь, и он дома. Он остановился и поглядел назад. Да, вот он — дом. Кучка глиняных лачуг, едва различимых в сумраке. Смутные, маленькие, черные тени. Это его родина. А здесь, рядом с ним, безграмотный старик, духовный отец той маленькой общины, которая составляет его родину.

Старик тоже остановился и тоже поглядел назад. И пока оба они молча глядели, внизу вдруг зажегся огонек, яркое желтое пламя взвилось к небу и стало разгораться, пытаясь рассеять тьму. Но тьмы было слишком много, а огонь был слишком мал — крошечная светящаяся капля в океане мрака.

— Костер жгут, — сказал проповедник. — Это в твою честь. К празднику готовятся.

— Он совсем теряется во мраке, — сказал Ленни.

— Он ярко светит, — возразил проповедник.

Они опять повернулись и продолжали путь вверх по склону. Под ногами шуршала мягкая густая трава, над головой в чистом небе зажигались яркие звезды.

На вершине они остановились. По ту сторону холма, внизу, тоже горели маленькие костры. Их было пять или шесть, очень маленьких по сравнению с одиноким костром в Стиллевельде. Ленни оглянулся назад. Да, отсюда можно было разом видеть и Стиллевельд и ту, другую деревню. И это правда, костер в Стиллевельде гораздо больше, чем каждый из этих крошечных костров. Он, наверно, больше, чем все они вместе. Но эти крошечные огни, разбросанные по более широкому пространству, все вместе, казалось, успешнее побеждали мрак, чем одно большое пламя в Стиллевельде

— Что это за деревня?

— Это кафрский крааль. Там есть школа. И учитель, — его зовут Мако. Мне всегда было очень обидно, что у кафров есть школа, а у нас нет. Но теперь все это изменится.

В двух шагах от них с земли вдруг поднялся человек, выпрямился, потянулся. Ни Ленни, ни проповедник не заметили его в темноте.

— Я же предлагал тебе, проповедник, присылай детей ко мне, и я буду их учить. Но ты не пожелал. — Он говорил по-английски. Голос у него был мягкий и глуховатый, с теплыми нотками.

Ленни круто повернулся.

— Кто это?

— Это Мако, — сказал проповедник, — Здравствуй, Мако.

Мако зажег спичку, раскурил трубку и не спеша подошел к ним. В темноте Ленни показалось, что он очень высок, так высок, что должен нагибаться, говоря с ними. На самом деле он был всего на дюйм или два выше Ленни.

— Добрый вечер, — сказал Мако. — Вы, должно быть, новый учитель из Кейптауна. Я уже про вас слышал. Ваши в таком восторге, что только об этом и говорят. По обеим долинам идет про вас молва, к белым на фермы и то, кажется, докатилась. Я Мако, как вам уже сказал ваш проповедник. Только он напрасно жалуется, — я ведь предлагал ему посылать детей в нашу школу, а он не согласился.

— Еще бы мне согласиться! — воскликнул проповедник.

Ленни слушал их с удивлением. Мако говорил по-английски, а проповедник на африкаанс, но оба, по-видимому, отлично понимали друг друга.

— А почему бы и нет? — спросил Мако.

— Я уже тебе говорил.

— Да, что-то насчет того, что бог сотворил нас разными. Объясни мне все-таки, почему твой бог разгневается, если цветной ребенок будет учиться вместе с кафрами?

Проповедник откашлялся, сплюнул и закурил трубку.

— Бог сотворил белых, цветных и африканцев. Он сотворил их разными, потому что хотел, чтобы они жили разно. Его господня воля, чтобы цветные жили и работали и учились среди своих. Если бы не так, он бы всех сотворил одинаковыми.

— Ага. Значит, это тоже его воля, чтобы у белых было все, а у африканцев ничего? И чтобы африканцы до седьмого пота трудились на белого. Это тоже господня воля?

— Не кощунствуй, Мако, — резко сказал проповедник.

— Ответь мне, старик, — мягко проговорил Мако. — Я не кощунствую.

— Это господня воля, чтобы мы были разными.

— И чтоб белые были богатыми? — спросил Мако.

Проповедник промолчал.

— А цветные и африканцы бедными?

Старик все молчал.

— И чтоб белые обращались с нами, как с рабами?