Тропою грома
Шрифт:
— Вы уходите? — спросил он.
— Да.
— Скажите же мне, кто вы.
На этот раз молчание длилось еще дольше. Когда Ленни уже потерял надежду на ответ, она вдруг проговорила:
— Я Сари Вильер. — Голос был уже совсем дружелюбный.
— Вильер?
— Да. Я живу тут поблизости. Нашу усадьбу здесь зовут Большой дом на холме.
— О! — воскликнул Ленни.
— А вы кто?
— Я Ленни Сварц. Моя сестра у вас работает.
Ленни услышал, что она тихонько ахнула.
— Вы Ленни Сварц? И вы так со мной заговорили?
— Как?
— Как равный… Как европеец…
— А
— Вот я спущу на вас собаку.
Ленни вдруг обозлился. Гнев поднялся в нем горячей волной.
— Нет, не спустите! Не пойдете вы против своего сердца, а сердце у вас не совсем еще очерствело. Грубить вас уже научили, но зверем еще не сделали. — Он говорил сурово и жестко.
— Вы… — Она задыхалась. — Вы…
— Ну? Что же вы? Говорите, не стесняйтесь. «Черный выродок!» — ведь это вы хотели сказать?
— Неправда! Как вы смеете!.. Наглец!
Наступило долгое молчание. Ленни закурил папиросу. Когда он зажигал спичку, пальцы у него дрожали.
— Ну? Сейчас станете звать на помощь или когда подойдете поближе к дому? Что же вы не кричите, что какой-то черный выродок хотел вас изнасиловать?
Оттуда, где стояла женщина, послышался быстрый шорох шагов и что-то ударило в грудь Ленни. Он поймал это на лету. Это была крепкая, толстая трость.
Держа ее в руках, он прислушивался к удаляющемуся шороху шагов.
Конвульсивная дрожь прошла по его телу. Ночь была свежая, но лоб у него стал мокрым от пота. Он достал платок из кармана и вытер пот.
Потом затоптал окурок, повернулся и медленно побрел вниз по склону, туда, где горел одинокий костер.
IV
— Наконец-то! — воскликнул проповедник. — Я уж хотел посылать кого-нибудь за тобой.
Мать Ленни уже спешила к ним. Взяв сына за руку, она повела его к гостям. По ту сторону костра, прямо на улице, был расставлен длинный стол, ломившийся от всякой снеди. Вокруг было множество народу — мужчины, женщины, девушки, молодые парни, крохотные, полуголые, пузатые ребятишки. Ленни встретили громкими приветствиями: все говорили, смеялись, пожимали ему руки, хлопали его по спине.
И все же, несмотря на их громкий говор и смех, Ленни мерещилась какая-то фальшь в этом шумном веселье. Что-то в нем было нарочитое, ненастоящее, от чего у Ленни стало тяжело на сердце.
Языки пламени взвивались над ревущим костром, с треском вылетали искры и гасли во тьме. И надо всем этим — над гомоном голосов, над шипением и треском и гулом огня, над мнимым насильственным весельем и возбужденными выкриками — нависло зловещее безмолвие ночи. Его ничто не могло нарушить. От шума и криков оно становилось только еще заметнее.
— Сюда, Ленни, — сказала мать и усадила его на конце стола.
На другом конце сел проповедник. А по обе стороны, двумя тесными рядами, уселись гости. Ленни через стол улыбнулся матери — она сидела напротив, рядом с проповедником. В свете от костра ее глаза сияли радостной и смиренной гордостью.
Проповедник встал и поднял руки. И тотчас вся маленькая цветная община Стиллевельд притихла. За столом воцарилась тишина, слившаяся с безмолвием ночи. Все глаза обратились к старику.
Он заговорил своим низким, звучным голосом. С глубоким смирением он рассказал о том, как он молился и как господь внял его молитвам. Сейчас цветным живется плохо, потому что они не умеют ни читать, ни писать. Но когда они научатся, у них станет совсем другая жизнь. И вот Ленни, умудренный знанием, пришел к ним, чтобы научить их читать и писать и сделать так, чтобы им жилось лучше. И он, проповедник, первый запишется к нему в ученики, потому что не одни только дети могут учиться, а и старики тоже. И все они должны смиренно возблагодарить господа бога за то, что он даровал им свет и по неизреченной милости своей повелел, чтобы отныне изменилась судьба цветных в Стиллевельде.
Раньше он, проповедник, часто завидовал кафрам из соседнего крааля, что у них есть школа и учитель, молодой Мако, но теперь уж все пойдет по-другому. Теперь они покажут кафрам!
— Будем же пить, и есть, и петь, и плясать, и веселиться, ибо для нас настал новый день…
Старухи принесли еду и поставили на стол — и проповедник благословил ее, и все стали есть.
Леини думал о том, какая огромная ответственность лежит на нем. Эти люди верят, что, научив их читать и писать, он всю их судьбу повернет в другое русло. А он сильно сомневался, чтобы от этого многое изменилось… Но что же может изменить их судьбу? Демонстрацию тут не устроишь. Их всего горсточка. Что еще он может сделать для них, кроме того, что научит их читать и писать?
Он отмахнулся от этих мыслей и стал разглядывать сидевших за столом. Кое-кого он узнал. Вот эту скуластую, с могучими бедрами, с широкой ухмылкой, зовут Фиета. Не разберешь, сколько ей лет. Держится развязно. Он уже видел ее днем возле дома напротив, через улицу. Должно быть, она там живет.
Он смотрел, как она закидывает голову и вызывающе хохочет. Около нее увивались двое молодых парней, — видно, вскружила им голову и потешается над ними. Он заметил, что кое-кто из пожилых женщин неодобрительно поглядывает на нее и усмехается.
Мейбл потянула его за рукав.
— Это Фиета, — сказала она. — Она тоже была в Кейптауне. Она славная.
— Веселая, — сказал он.
— Она всегда веселая.
— Всегда?
— Да. Всегда. Фиета всегда смеется. Ее у нас не любят, а ей наплевать.
— Почему?
— Да так просто, наплевать, и все тут.
— Глупая, я не о том спрашиваю. Почему ее не любят?
Мейбл хихикнула и, оглянувшись — не слышит ли их кто-нибудь, — шепотом пояснила:
— Она как съездит в Кейптаун, так у нее всякий раз после этого ребенок. Сейчас уже четверо.
Ленни подавил улыбку.
— Что же в этом плохого?
Мейбл совсем развеселилась.
— А кто отец, она никогда не знает. Это бабка Анни маме рассказывала. Бабка Анни говорит, что отцы у всех разные, и Фиета сама не знает, кто чей. Слышал бы ты, как она маме плакалась! Уж не знаю, говорит, сестра Сварц, за какие это грехи меня бог наказывает! Но детей она любит. Ужас как любит! Она их до того любит, Ленни, что, по-моему, даже рада, когда Фиета возвращается с новым ребеночком.
— А сама Фиета как к этому относится?