Тропою волка
Шрифт:
Горожане рассказали, что псковский полк, захвативший город, затем спешно снялся и очень быстро ушел, побросав даже бочки с порохом.
— Партизаны? — спросил Кмитич.
— Нет, — отвечал местный бурмистр, седой как лунь пан лет шестидесяти в меховом старомодном плаще и такой же старомодной соболиной шапке с пером, — черный бер, брат бурого мишки.
— Локис?! — брови полковника взметнулись.
— Тише! — испуганный взгляд старика уперся в глаза Кми-тича. — Не называй его имени. Придет! Говори «черный медведь» или «паденга», как его раньше кликали.
— Черные медведи уже давно вымерли, — усмехнулся Кмитич. Он тут же вспомнил рассказ Алеси. «Люди здесь все еще живут прошлыми веками. Даже местная шляхта выглядит как в годы Острожского!» — думал Кмитич, глядя
— Оказывается, не вымерли черные медведи, — качал белоснежной головой староста, задумчиво поглаживая усы, явно озадаченный и напутанный, — думали, что вымерли. А вот нашли под городом нескольких московских ратников. Их порвал кто-то словно когтями большими острыми. Не волк точно и не бурый медведь.
— А может, зубр?
— Зубр в наши места почти не заходит, да и рогами бьет не так. Старики посмотрели на раны убиенных и сказали, что когти медведя, но слишком большие, как у черного бера были. Но он здесь вообще не водился. Его видели намного западнее и севернее, и уже лет пятьдесят как никто не встречал. Охотники, говорят, последнего убили в лесу под Россиенами. Но вот, вернулся-таки черный бер. Рвет почему-то только москалей. Видимо, ратники московские не умеют бродить по местным лесам. А может… чует зверь пришлых.
— И вот целый полк испугался медведя? — не поверил Кмитич. — Это же дурка какая-то!
— Людей бы никогда не испугался полк. А вот духа нечистого — испугался. Нечисто здесь что-то, — размышлял староста, — ибо псковитяне напуганы здорово были. О каких-то оборотнях говорили, о волколаках, что на них нападают ночью. Но я так думаю, они черного бера повстречали. Вернулся-таки зверь. В глубокой чаще отсиделся…
Лынтупы в самом деле располагали к подобного рода сказкам и легендам. Кмитича зачаровала мистическая безмятежность лесного городка. Конюшни из красного кирпича, маленькие аккуратные домишки в шотландском стиле, словно обители лесных гномов… Кажется, что за последние сто-сто пятьдесят лет здесь ничего не поменялось в постройках. Местный пруд с его лилиями на неподвижной воде еще больше усугублял ощущение остановки времени и его более медленного неспешного тока. Живописный низкий каменный мост через пруд вел к высокой башне ледовни, угрюмо замершей меж сосен и лиственных деревьев. Кмитич, не спеша прогуливаясь вдоль пруда, думал, что если и есть на свете призраки, то они живут именно здесь и именно отсюда приходят во дворец Михала, в Голыиан-ский замок и в другие древние замки и дворцы. По спине пробегал знакомый холодок. Нечто очень похожее Кмитич ощущал когда-то в замке деда Филона. Осень с ее печальной красотой и чуть даже приятными запахами жухлой листвы и сырой земли лишь добавляла мистики в местный пейзаж.
«Локис… Дурка. Полная дурка. Хотя… почему бы и нет? — думал Кмитич. — Места тут дремучие, какие-то заповедные. Может, и схоронился где тот зверь». Все равно казалось очень странным, что гарнизон захватчиков, вооруженный мушкетами да пушками, испугался каких-то зверей. И что за волколаки? Правда, Кмитича на самом деле куда больше беспокоил загадочный всадник, вновь пару раз показавшийся вдалеке и вновь быстро ретировавшийся, как только к нему кто-то пытался приблизиться. «Просто кто-то проезжал мимо», — думал Кмитич и убеждал себя в том, что, скорее всего, стал слишком мнительным в последнее время.
— Нет здесь партизан. Только черные медведи, пожирающие московитян, — сказал Кмитич своему ротмистру Полищуку, — поэтому двинемся на восток, к Орше, под Друцк. Вот там есть группы партизан. И много.
— Это так далеко ехать! — удивился Полишук.
— Мы не торопимся, — был спокойный ответ полковника, — а силы против царских орд нужно собирать по крупицам.
По дороге на восток отряд, сокращяя себе дорогу, поехал лесом, напрямик. Земля здесь показалась Кмитичу не то чтобы какой-то зачарованной, но как будто специально неудобной для путника: холмистая, песчаная, усеянная множеством огромных валунов и еще большим числом мелких камней, по утверждению местных, вырастающих из земли каждый год. Леса же здесь были просто удивительные. Но вот как же не чудо: Кмитич, знающий лес и всегда
Отряд в конце концов вышел к огромному холму, взметнувшемуся ввысь между двумя озерами — Глублей и Глубель-кой, как называли их местные. Кмитич взобрался на холм, чтобы осмотреться. Скопившиеся у подножия холма березы и сосны, будто обернувшиеся деревьями люди, собрались вокруг озера, имевшего форму сердца. Посередине этого озера-сердца, словно рана, торчал маленький островок, на котором росли три сосны — «стрелы», пронзившие сердце озера. «Хороший символ для моей краины», — грустно подумал Кмитич. То было озеро Глубелька. Осмотрел Кмитич с вершины холма и второе озеро — Глублю — странного зеленого цвета, словно луг, и лишь в самом центре оно было голубым. Кмитич даже не сразу понял, что все еще не пожелтевшие деревья прохладного зеленого леса отражаются в воде Глубли. Местный лесник, проводник Кмитича, смотрел на все это словно в первый раз.
— Сколько живу, столько дивлюсь красоте этих мест и боюсь их ворожбы, — сказал он Кмитичу, — но теперь мы не заплутаем. Знаю, куда идти.
Проводник поведал Кмитичу, что Глубелька называется так потому, что на берегу озера погибла пробитая в сердце паненка Галя. Из-за нее стрелялись здесь два ее кавалера-Данила и Винцент. Услышав звуки двух выстрелов, Галя прибежала и увидела Винцента, стоящего у дерева с окровавленной грудью. Она бросилась к нему, чтобы оказать помощь, но Винцент выхватил кинжал и со словами: «Ни мне, ни ему» — пронзил сердце семнадцатилетней красавицы. На руках возлюбленного Данилы Галя и скончалась, и с тех пор, мол, озеро и прозвали Глубелькой, ибо Данила в глубоком отчаянии кричал: «Галя, Голубочка! Голубелька моя!» А эхо дважды вторило Даниле: «Голубелька! Голубелька!»
— Хей! — громко крикнул Кмитич и был нескрываемо удивлен — эхо и в самом деле дважды откликнулось…
Отряд двинулся дальше и вышел к очередному озеру. С одной стороны этого круглого, словно блюдце, озерца берег был холмистый, утыканный соснами, янтарными сосульками, устремившимися в небо. А вот в пониженных местах мшистые берега были топкими, плоскими, резко обрывающимися у самой воды в бездну: уже у самого берега рукой нельзя было достать дна. Лес же был смешанным: зеленые ели, березы, дрожащие осины… И полное отсутствие дубов. Но что поражало больше всего — тишина: ни птица не крикнет, ни комар не запищит. Тонкие березки росли у самого берега, а порой и из воды. Стоило лишь бросить взгляд на эти белые деревца, чтобы понять, почему у литвинского народа береза всегда символизировала загубленную душу молоденькой девушки. «И впрямь девушки!» — почти с ужасом смотрел Кмитич на стройные березки: вот ноги, вот бедра, тонкая талия, вот молодая остренькая грудь, высоко, словно в мольбе, поднятые длинные тонкие руки… Кажется, еще чуть-чуть — и послышится грустная девичья песня, что часто поют девушки на русальную неделю или Тройцу-Семуху:
Не сячы, татулька, пры дарожцы бярозкі, Не Kaci, брацятка, у лужочку травіцы, Не бяры, матулъка, у крыніцы вадзіцы, Не шчыпі, сястрыца, у садочку цвяточкі, У садочку цвяточкі — мае ясные вочкі, У крыніцы вадзіца — мае горкія слезкі, У лужочку травіца — мая руса касіца, Ля дарожкі бярозка — я сама маладзенъка.Глядя на склоненные над водой березки, Кмитич и сам чуть было не пропел вслух заклинание: «Праважу русалку ад двору да бору. Ой рана-рана — от двору да бору. Гу!» Место было явно русальное — так, впрочем, показалось не одному Кмитичу.