Тропы Алтая
Шрифт:
Рязанцев снова вышел на крыльцо, встал на ступеньку и облокотился на перила.
— А знаете, Михаил Михайлович, кажется, обнаружился у меня здесь знакомый.
Михаил Михайлович слышал разговор Рязанцева с телефонисткой и ответил:
— Не знаю, знакомы вы с Парамоновым или нет, а я знаком.
— Да… в прошлом году поругались.
— Вот как… Чего же вам было делить?
— Хотел в маральнике побывать… Посмотреть, как на пастбище восстанавливается лиственница. Не пустил. Карантин, еще какие-то законы.
— Ученик мой…
И Рязанцев снова вошел в «главпочтамт», попросил телефонистку соединить его с директором совхоза.
— Маралосовхоз слушает! — прогудел в трубку внушительный и, должно быть, хорошо знающий себе цену бас.
— Вы товарищ Парамонов?
— Кто спрашивает?
Рязанцев назвал себя:
— Помните такого? На курсах встречались.
Бас осел, замолк, потом быстро-быстро и совсем с другой интонацией заговорил:
— Товарищ Рязанцев? Николай Иванович! Что вы! Неужели думаете, я вас забыл?
Потом Рязанцев и Лопарев, стоя на ступеньках крыльца, обсуждали предстоящую встречу и ждали машину из мараловодческого совхоза, которую Парамонов обещал прислать за ними.
Лопарев твердил:
— Поедем, но я поругаюсь. Уж это точно. Еще — проберусь в маральник, спилю там две-три лиственницы!
— Это зачем?
— Узнаю возраст самых молодых деревьев и было ли возобновление после закладки маральника. Так вы говорите, учили его?
— Было такое. На курсах.
— Его бы в армии учить Рядовым. У сверхсрочного старшины. Вот вышел бы порядочек — железобетонный!
Рязанцев усмехнулся, Михмих встал ступенькой выше, руки засунул в карманы.
— С закрытыми глазами скажу — учился он посредственно. Так?
— Что ж из того?
— Курсанты его не любили. Так?..
— Может быть…
— Преподаватели тоже.
— Как сказать…
— Чего тут говорить, разве что один вы ему только и потрафляли…
— Не то слово…
— Покровительствовали…
— Вы так думаете?
— И думать нечего: ясно!
— Знаете, дорогой Михмих, должно быть, всех люден, независимо ог профессий, можно разделить на педагогов и непедагогов…
— Тоже ясно, — кивнул Михмих, вынул одну руку из кармана и показал на Рязанцева: — Педагог! — Потом себя ткнул в грудь: — Непедагог!
Тут подбежал «козлик», лихо развернулся, уткнувшись в пыльный хвост, который сам волочил за собою, и чернобровый солидный шофер спросил:
— Товарищ Рязанцев который будете? Николай Иванович?
— Я буду. А едем мы вместе.
— Будьте добреньки — Алексей Петрович ждут! Садитесь! Гора с горой — ни-ни, а человеку с человеком выпадают перекрестки. Жмут вроде все на полную скорость кто куда, на спидометры — ноль внимания, тем более они всегда в неисправности, по сторонам не оглядываются. Думаешь, где тут встретиться?! Нет, гляди, через жизненные годы и вдруг — встреча…
Рязанцев подтвердил:
— Встреча…
Покуда машина бежала долиной речки Акат, а потом свернула вправо и поползла вверх между двумя отрогами, Рязанцев вспомнил светлую аудиторию с кафедрой у самого окна, с желтой доской на стене. Он, Рязанцев, стоит за кафедрой, совсем еще молодой, а слушатели в аудитории почти все старше его годами… Курсы директоров и главных агрономов совхозов. Они слушают его, слушают так внимательно, что от этого внимания становится жутко, немного кружится голова, и от этого же он начинает говорить горячо, находить какие-то неожиданные для себя слова, какие-то сравнения. Внимание слушателей больше, а он — больше увлекается…
После лекции, когда курсанты подходят к нему, он плохо понимает их. Они благодарят, не знают, что сами учили его и с первой до последней из девяноста минут лекции он сдавал им экзамен…
А в глубине аудитории, среди его слушателей, помнится, было лицо с грубоватыми, но правильными чертами, не полное и не сухощавое, с тем бело-розовым оттенком, которым в человеке цветет здоровье.
С этого лица всегда смотрели очень внимательные глаза, но внимательность их неизменно была какой-то трудной, тяжелой.
Когда аудитория улыбалась множеством глаз, эти все еще продолжали смотреть очень серьезно и часто-часто мигали большими желтыми ресницами; когда же аудитория снова чутко настораживалась, карие глаза под желтыми ресницами начинали вдруг улыбаться…
Иногда Рязанцев прерывал объяснение и спрашивал:
— Понятно, товарищ Парамонов?
Тогда с пятого или шестого ряда быстро, по-солдатски, поднималась крутая в плечах фигура в блестящей тужурке с застежкой «молния». Человек, глядя в упор, очень громко и четко говорил:
— Не совсем понятно, товарищ преподаватель! Совсем непонятно!
Рязанцев объяснял снова, и тут была небольшая хитрость: можно было повторить все то, что, ему казалось, он объяснил не совсем ясно, повторить новыми и только что пришедшими к нему словами. Иногда же он поступал иначе: угадывал на чьем-то лице нетерпение, досаду и этого нетерпеливого слушателя просил объяснить Парамонову суть дела. И потому, что аудитория, едва лишь узнав что-то новое, сама уже участвовала в объяснении этого нового, — она радовалась, она возбуждалась, и возникала та связь между лектором и слушателями, которая так была ему нужна. Случалось и по-дру-гому — Рязанцев с кафедры посматривал на Парамонова… Раз, другой, третий… В ответ на эти взгляды Парамонов делал едва заметный короткий жест рукой, как бы толкающий лектора вперед. Значит, не следует сомневаться — все понятно Парамонову, все понятно всем.
Были там разные люди, на курсах директоров и главных агрономов совхозов. Был Герой Советского Союза со шрамом через все лицо. Этот человек, совершивший легендарный подвиг на фронте, так страшился экзаменов, что, отвечая, мучительно заикался.
Был человек без ног, был директор треста совхозов — грозный начальник многих слушателей в недалеком прошлом, а главное, в недалеком будущем. Ему приходилось и на курсах поддерживать свой авторитет, и он так заучился, что однажды на занятиях потерял сознание — вызывали карету «Скорой помощи».