Тропы Алтая
Шрифт:
Он замерил глубину шурфа по зарубкам на рукояти лопаты — лопата была размечена через десять сантиметров длинными зарубками, через пять — короткими. Глубина семьдесят три сантиметра. После этого лег на живот и стал ждать, то и дело поглядывая вверх, на солнце…
Солнце стекало по ветвям все ниже и ниже, в одно мгновение растворяя иней. Проникая внутрь каждой хвоинки, в складки коры, и рассеивая неясные тени, которые еще клубились в ветвях, оно приближалось к шурфу — коснулось маковок высокой травы, потом их листьев, потом земли…
Андрей еще выровнял чело шурфа, и тут же на чело упало солнце.
Первой
Подстилка обладала некоторой особенностью: резко выраженным ярко-желтым слоем микоризы — грибною корня, о котором полвека тому назад русский ученый Воронин впервые высказал предположение, что он, внедряясь в корни растений, способствует усиленному питанию деревьев. Это было радостное предисловие — Андрей очень хотел, чтобы его буроземы оказались плодородными, чтобы они, как никакие другие почвы, способствовали росту кедра, чтобы они обладали мощной микоризой.
Андрей глядел на желтый слой подстилки, а сердце у него стучало гораздо громче и сильнее, чем вчера, когда он переплывал реку.
Несколько секунд все решали — сейчас должен был возникнуть в солнечном свете собственно бурозем.
И он возник — самый верхний почвенный горизонт «А» — темная, рыхлая, зернистая масса, пронизанная корнями, в которой без труда угадывалась, однако, связная суглинистость, нечто целое и такое, что называлось почвенным организмом и еще буроземом… Ничего более бурого, чем это чело, Андрей никогда не видел. Там и здесь встречались в буроземе кусочки серого щебня, значительно выветрившегося, — они еще больше подчеркивали иную, чем они сами, природу почвы.
Андрей вспомнил вдруг голос Рязанцева, который когда-то объяснял Рите и Онежке, что такое перегной, что значит на земле этот тончайший почвенный слой.
Андрей тоже был тогда поблизости, но возвышенный стиль, в котором беседовал с девчонками Рязанцев, его смутил, он ушел в сторону, тем более что Рязанцев не говорил ничего такого, чего Андрей не знал бы. Издали он видел, как Онежка изумлялась и как безучастна ко всему оставалась Рита, Онежка как будто Андрея радовала тогда, а Рита сердила… Кажется, она всегда его сердила…
Все это вспомнилось на одно мгновение.
Солнце же текло и текло еще ниже по челу, с глубиной бурозем темнел, зерна в нем мельчали, переходя от горизонта к горизонту, он становился все более плотным, бесструктурным.
Потом все чаще и чаще солнце начинало освещать в буроземе частицы щебня, и наконец оно стекло на самое дно шурфа… Последний горизонт «ВС» был сильно щебнистым, а промежутки между щебнем были заполнены тяжелосуглинистым коричнево-бурым мелкоземом.
Всё…
Андрей прислушался: ему показалось, будто он слышит, как солнечный свет течет по челу… Он долго еще лежал перед разрезом, наблюдая, как чело подсыхает на солнце, вдыхал испарения бурозема и ждал момента, когда наконец почувствует, что ему пора встать, сделать записи и обдумать, что же дальше следует ему нынче предпринять — открывателю буроземов на Алтае?
Такой момент наступил. Он оторвал взгляд от чела, достал дневник.
«Кедрач злаково-мшистый, — была первая запись в соответствии с типологией профессора Крылова. — Полнота древостоя 0,9». Поглядел вверх. «Высота деревьев — 27 метров. Возраст — 200 лет. Подлесок…» Андрей поглядел в глубь леса, ощущая свою зоркость и точность глаза. «Рябина, жимолость алтайская, березка круглолистная…» Заглянул в карту. «Высота над уровнем моря 1200 метров».
Потом он снова вернулся к шурфу, присев на корточки, описал подстилку, особо отметив ярко-желтый слой микоризы, почвенный горизонт «А» был от нуля до двенадцати сантиметров, «АБ» — от двенадцати до двадцати семи, «В» — двадцать семь — пятьдесят шесть и «ВС» — до самого дна шурфа.
Все это заняло несколько минут, и он вдруг почувствовал, что вот так же быстро и зорко сможет теперь, работать трое, а то и четверо суток без отдыха.
— Вот что, лошадь, — сказал он гнедому, — мы вышли с тобой на орбиту, и теперь в нас по тысяче лошадиных сил!
Глава двадцатая
Вершинин-старший не один раз приглашал с собой Рязанцева в луговой отряд. Но Рязанцев только передавал через него приветы Полине Свиридовой и от Полины тоже всякий раз, как возвращался Вершинин, приветы получал, и еще она присылала коротенькие записочки: жива, здорова.
В нынешнем году луговой отряд выехал в экспедицию значительно раньше, чем высокогорный. Программа работ была у него меньше — Свиридова совсем не занималась лесами, а самым важным периодом для луговиков была часть июня — июль, время цветения трав, и полевые работы они тоже закончили раньше.
Вершинин отправил луговиков в институт, всех, кроме Свиридовой, — ее он включил в высокогорный отряд.
Приезда Свиридовой ждали с каким-то особенным нетерпением: новый человек обязательно нужен был в отряде, и хорошо, что этим человеком была женщина.
И хотя Рязанцев ее ждал, встреча произошла неожиданно.
Было за полдень, в лагере стояла та сосредоточенная тишина, когда каждый занят своим делом. Теперь часто бывало, что и час и другой никто не произносил ни слова.
Рязанцев сидел у входа в палатку, приводил в порядок абрисы и переносил на крупномасштабную карту данные последних маршрутов. И вдруг услышал женский голос:
— Здравствуй, Ника…
Вздрогнул — перед ним стояла Свиридова. Загоревшая, в платочке, в красной кофточке и в темных шароварах. В сапогах.
Оказывается, Владимирогорский со своей машиной задержался в ближайшем поселке, чтобы пополнить продуктовые запасы отряда, а Свиридова его ждать не стала, пришла пешком.
— Как ты загорел, Ника-а… — протянула она с детским недоумением. — Как изменился! Не узнаешь!
— Может быть, все-таки узнаешь?
— А я изменилась? По-твоему?
— Такая же.
Вечером было собрание. Свиридова слушала внимательно, молчала, что ей было непонятно — тихонько спрашивала у Рязанцева. И только однажды усмехнулась — это когда Реутский заявил о своем отъезде.