Тройной полярный сюжет
Шрифт:
– Почему пьем? – сказал второй верткий мужик, который маялся с кружкой в одной руке, хлебной корочкой в другой. – Договор подписал – аванс получил. А аванс зачем? Маленько бабе оставить, билет до места купить и получить отвращение к водке. Ты по договору?
– Нет,– сказал Сашка.– По несчастному случаю.
– Тем более выпей.
– Выпей! – утвердил рыжебородый.
Сашка подумал и выпил. Рыжебородый пододвинул ему сало, хлеб, ножик.
– Если в вагоне выпил, теперь всю жизнь будешь ездить,– сказал второй мужик и выцедил свою долю.
– Неплохой вариант.
– Будешь ездить и неизвестно чего искать. А земля, между прочим, везде одинаковая. Везде у людей две ноги, везде лес кверху растет…
– А помрешь, то везде вниз похоронят,– засмеялся рыжебородый.
– Вознесения не будет? – хмуро усмехнулся Сашка.
– Нет, не будет нам вознесения! Это ты верно, попутчик. Хо-хо! За что возносить-то? За лес, который валил? Или за деньги, которые пропил? Нету причины, чтобы вознестись!
ДАРЬЯ НИКИФОРОВНА
– Так как, не решился? – спросил рыжебородый.
– Не могу,– сказал Сашка.– Не могу.
– Жалко! – вздохнул рыжебородый.– Я к тебе пригляделся. Ты бы нам подошел. Втроем-то, а? Две сотни в месяц. Одну на еду, другую на книжку.
– Не могу. Спешить надо.
– Дурак!– гнул свою линию рыжебородый.– За четыре месяца как раз на билет скопишь. И лети на свою Колыму как крупный начальник.
– Попробую морем. На судне северной трассой.
– Тогда будь здоров. К старушке зайди. Она все понимает. А врачам не верь. Они ничего не знают. Может, решишься?
– Но могу, Федор. Не уговаривай.
– Еще встретимся,– рыжебородый пожал Сашкину руку.
– Рельсы – вещь узкая,– сказал верткий.
Сашка постоял, посмотрел, как уходят мужики-добытчики. Телогрейки их затерялись в толпе.
…Звездная ночь висела над городом. Сашка тащился с чемоданом и руке. Улочка была деревянной, извилистой, деревенской. Где-то глухо брехали собаки.
Сашка подошел к одной калитке. Постучал в освещенное окно.
На крыльцо вышла женщина.
– Дом девятнадцать? – спросил Сашка.
– Девятнадцать дальше, – певуче произнесла женщина.
– А кого ищешь?
– Дарью Никифоровну!
– Считай от моего дома четвертый. А ты кто ей?
– Человек, – сказал Сашка.
Женщина вышли на калитки и долго смотрела ему вслед, пока не убедилась, что Сашка свернул правильно.
Окошко светилось. Сашка постучал.
– Ты чего, хулиган, дверь ломаешь? – тонко спросили за дверью.
– Дарья Никифоровна!– позвал Сашка.
– Отколь меня знаешь? – спросили за дверью. – В поезде сказали попутчики. – Какие?
– Борода у одного рыжая. Федор Игнатьич.
Сашка изо всех сил "дыхнул" в замочную скважину.
– Вроде, правда, непьющий,– изумленно сказали за дверью.
Дарья Никифоровна оказалась крохотной старушкой в огромных валенках и огромном пуховом платке: нос, валенки да платок.
Она прибавила свет в лампе и сказала ворчливо:
– Я чего не пускала-то. Думала пьяный. Мужики, которые лес валят, в городе пьют. Ругаешь, ругаешь, потом деньги отымешь, чтобы семье отвез, сколько хлопот-то.
– У меня денег нет,– сказал Сашка.– Я по делу приехал.
– Дело чего искать? Дело само ищет, все заборы объявлениями увешаны.
– На море хочу попасть,– сказал Сашка.
– Все на рыбацких тысячах помешались, прости господи!
– Не тысячи. Море!
– Море-е!… Вода она и есть вода…
Сашка сел на скамейку. Снял пальто, положил его на чемодан.
– Дарья Никифоровна. Ничего, если я несколько дней у вас поживу? Пока не устроюсь.
– Если правда непьющий – живи. Треска есть, картошки купим. И живи себе на здоровье.
– Спасибо.
– Одной-то мне скушно. Я комнатку маленькую недавно белила. Светло там, чисто. Будешь жить, словно девушка.
– А море тут далеко?
– Как далеко, если на море живем?
МОРЕ
Сашка стоял на вершине сопки. Был ветер и черный обдутый камень. Несколько чахлых искривленных лиственниц чудом держались на такой высоте.
Внизу было море.
Сашка, не отрываясь, смотрел на него. Море казалось зеркально гладким. Корабли выглядели отсюда игрушечными. Они стояли на рейде, и видна была тень их на гладкой воде, и они казались особенно неподвижными. Несколько катеров метались по рейду, как бы проверяя стоящие пароходы.
Светлый блик солнца отражался в дальней воде. Еще дальше за бликом море сливалось с белесой мутью, и на границе ее шел в небо темный пароходный дым. Но самого парохода не было видно.
С бухты дул ветер. Сашка ладонью «потрогал» его. Потом подошел к лиственнице, погладил искривленный ствол, прислонился.
Около пятидесяти или шестидесяти лет тому назад точно так же стоял на этой сопке неудавшийся священник и богослов Николай Шаваносов.
Вдоль берега тянулась влажная полоса гальки, поблескивающей на солнце. Казалось, что корабли вырезаны из черной жести и окаймлены ярко надраенной бронзой. Сашка поднял ленту морской капусты. Принялся ее жевать. Неведомо откуда набежавший вал подкатил к ногам, замочил Сашке ботинки и оставил фарфоровый пузырек. На белом боку пузырька бежал синий парусник. Паруса были надуты, и кудрявились вдоль бортов синие волны.
Сашка взял пузырек, долго смотрел на него, бережно спрятал в карман. Все происходило почти по мечте…
Сашка пошел медленно, чуть сгорбившись, выбирая дорогу меж обкатанных морем глыб.
Могучий пароходный зов потряс воздух. К гудку присоединился второй, третий. И тотчас, точно солнце ждало этой минуты, красный свет упал на бухту, окрасил ее, и вспыхнули красным пароходные силуэты, море и дальше сопки, и заснеженные склоны запылали в ослепительно-розовом.
Вряд ли найдется человек, который в минуту душевной, так сказать важной для жизни сосредоточенности может спокойно услышать далекий ход паровоза за лесом, ночной призыв электрички, заоблачный гул самолета или пароходный гудок. Эти звуки приходят к нам как напоминание о пространствах, о наших пращурах: бродячих охотниках и собирателях, о предках кочевниках, которые ногами открывали неизученную планету, открывали материки, степи, горные хребты, лесные пространства и пустыни. Никогда не придет время, когда человек будет равнодушен к сигналам дороги: гудкам, стартовым командам, реву оживших двигателей, как раньше он не был равнодушен к ржанию коней, стуку копыт и колес, сиплому крику караванных верблюдов. И потому звуки дороги окрашивают мгновение жизни, в котором мы их услыхали, неповторимой краской нашего бытия.