Трудный переход
Шрифт:
Недавно Татьяна переехала в Ленинград — институт вернулся в родные пенаты.
ПЕРЕПРАВА
Утром Курнышев поднял солдат Андреева чуть свет. Григорий протер глаза и увидел, что ребята Черепенникова вернулись с ночной работы мокрые, усталые, а от этого молчаливые. Они устраивались спать. Сам Черепенников сидел на перевернутых санях и скручивал цигарку. Голова у него перебинтована, и фуражка держится на макушке. Везет парню — второй раз попадает в голову — и все легко. Поймав на себе взгляд Андреева, Черепенников пояснил:
— Наших двух наповал. И меня
— Значит, ночка была веселая?
— С фейерверками.
Мало Григорий знал лейтенанта Черепенникова. Дел совместных с ним не было, на задания ходить не приходилось. Другие отзывались о нем хорошо. При встречах козыряли друг другу.
Черепенников симпатичный, черноволосый. Любил носить ремни. Портупеей перекрещивал грудь и спину, а поверх всего надевал тонкий ремешок планшета. Фуражку носил с одним ему ведомым умением, горделиво, но не залихватски.
Первый раз в близкой компании с лейтенантом Андреев очутился в Гомеле, встречали новый, 1944 год. По соседству квартировал медсанбат. Сговорились праздник встретить вместе — в медсанбате были одни девушки.
Черепенников оказался компанейским парнем. Он хорошо играл на гитаре и пел под свой аккомпанемент цыганские песни с этаким характерным придыхом. Вообще-то он и обличьем немного смахивал на цыгана, видимо, была в нем частица цыганской крови.
Черепенников расстегнул тогда ворот гимнастерки, черный чуб упал на лоб. И таким Черепенников был своим в доску, понятным и простым, за которым пойдешь, куда позовет. И покорил всех медичек. Они липли к нему, души в нем не чаяли.
Он мог петь с одинаковым успехом песни грустные и удалые, смешные и протяжные. И сильнее того понравилась Григорию выдержка — лейтенант знал во всем меру. Не перехлестывал дурачась; не переступал грани, ухаживая за девушками. Он не был рубахой-парнем. Умел веселиться и грустить, но до пошлости не опускался, как это бывало с некоторыми.
И еще по той вечеринке запомнился Андрееву Юра Лукин. Забился он в угол хаты и сидел там одинокий и притихший. Все пели песни, а он молчал. Упрямо наклонив голову с седой прядью в чубе, вилкой чертил на клеенке замысловатые кренделя. Все танцевали, а он с грустной улыбкой наблюдал за танцующими, и мысли его были далеко отсюда. Остроглазая блондиночка, туго перетянутая солдатским ремнем, хрупкая и миниатюрная, подсела к нему, что-то начала говорить веселое, но он ее слушал в пол-уха. Она пригласила его танцевать, даже тянула за руку, а он упирался, как молодой телок, которого хотели вывести из хлева во двор.
Блондиночке Юра, видимо, нравился, было в нем что-то притягивающее. А что? Бывалый солдат. Седая прядь в чубе. Медаль «За отвагу» на гимнастерке. Он тогда ее еще не потерял.
Андреев подсел к нему, когда блондиночка, рассердившись, ушла танцевать с другим.
— Ты чего такой?
— Да так, — уклонился от ответа Юра.
— Не умеешь танцевать?
— Умею.
— А чего не пошел с этой девушкой? Она, по-моему, неравнодушна к тебе.
— Ну и пусть.
— Заладил! — усмехнулся Андреев. — Стряслось что-нибудь?
Лукин достал фотокарточку и показал Андрееву:
— Оля.
Вот она какая — Оля! Красивая. Особенно глаза выделяются — большие, с искорками в зрачках. И коса перекинута через левое плечо. Взгляд прямой и приветливый. Помнится, вышли из леса,
В Брянске кое-как нашли тот дом, где ее прятали. Но девушка к этому времени поправилась и уехала к себе в деревню. Так Лукин и не встретил ее, тосковал, часто писал письма.
— Чего тогда хандришь? — спросил Андреев. — У тебя же все в порядке. Иди, Юра, танцуй, нагруститься еще успеешь.
— Да нет, — упрямо повел плечами Лукин. Чего-чего, а упрямства у него хватало, как у Ишакина — дурных привычек.
Сейчас Черепенников, прикурив, пожаловался:
— Эх, добрых хлопцев мы сегодня потеряли. На берегу накрыло, снарядом.
Выйдя из клуни, Андреев поразился происшедшей перемене в обстановке. Она изменилась за ночь, пока Андреев спал. Если вчера, кроме роты Курнышева да группы бойцов и офицеров из окружения полковника Смирнова, никого не было, то теперь под каждым кустом и деревом маскировались солдаты, орудия, автомашины и лошади. Вроде бы тесно сделалось вокруг. В этом скоплении неторопливо и отработанно текла своя жизнь. В яблоневом саду дымила кухня, возле нее орудовал повар в белом колпаке. А недалеко томились солдаты, ожидая, когда их позовут завтракать.
Фашистская артиллерия молчала: возможно, время ее еще не пришло, а может, побаивается — ведь сила силу ломит. У наших же вон какая сила прибыла!
Курнышев, оказавшийся рядом, пояснил:
— Полковник привел свою дивизию.
Он так и сказал: «привел». Дивизия не пришла, не подтянулась, не вышла на рубеж, а именно ее «привел» полковник Смирнов.
— Больше батальона переправили ночью ребята Черепенникова, — сказал капитан. — Переправу продолжите вы. Задача такова: на паромах перебросить технику и лошадей. В твоем распоряжении один девятитонный, один шеститонный и два трехтонных парома. Действуй, лейтенант.
Андреев распределил солдат по паромам. Себе взял девятитонный. Один из трехтонных вручил Лукину.
День занимался безветренный и солнечный. По реке клочьями полз туман и медленно таял. Недалеко от клуни ночью выворотило снарядом яблоню. Она лежала на боку с яблоками на ветвях. Такую красоту сгубили! Андреев не слышал этого взрыва — так глубоко спал.
Грузить понтон пришлось на открытом месте, примерно в километре от островков. Здесь был единственно удобный переезд через дамбу. На доски понтона осторожно влез большегрузный «студебеккер». Его передние колеса докатились почти до самой кромки, уперлись в колесоотбойный брус. Потом втащили две семидесятишестимиллиметровые пушки, наставили гору снарядных ящиков. Незнакомый капитан, распоряжавшийся погрузкой, хотел поместить на понтон еще одну пушку, но Андреев воспротивился. Понтон и без того сел низко в воду.
Пока грузились, Андреев с опаской поглядывал на ту сторону и упрямо вслушивался — не начнется ли артиллерийский обстрел. Вчера по лодке палили почем зря, а сейчас открыто загружается такая махина, а немцы не стреляют. Уже к концу погрузки над головой прошуршало несколько снарядов, которые лопнули далеко за дамбой. И в тот же миг грозно загудели орудия на нашей стороне и по гребню увала поднялась земляная завеса. Вот это мощь! А когда понтон медленно отправился в путь, над увалом западного берега появились три наших штурмовика и принялись добросовестно утюжить позиции немцев.