Трудный переход

Аношкин Михаил Петрович

— Эх, друг Василий, сколько в тебе шелухи, ну, прямо, трудно до рационального зерна добраться. Скажи спасибо сержанту — терпеливый он у нас и добрый. Другой на его месте давно бы тебя куда-нибудь сплавил, а наш с тобой нянчится, все человеком норовит сделать.

Не спится Андрееву. Рядом не спит и сам Ишакин, не знает, что лейтенант думает о нем. Он хоть и не ворочается, но слышит, как вздыхает Андреев. Раньше над ними обоими подшучивали: мол, Ишакин да сержант самые заядлые любители поспать, по-ишакински выражаясь, — не дураки

подавить ухо.

Но то было. Теперь оба так безмятежно спать в любой обстановке, как это делали раньше, уже не могли.

Ишакин придвинулся поближе к лейтенанту и прошептал:

— Товарищ командир!

— Чего тебе?

— На меня не серчай. Неладное я давеча вякнул.

— Неладное — это одно, и не главное. Ты при бойцах сказал — вот что плохо. И настроение им подмочил, оно и без того не очень веселое.

— Каюсь, лейтенант.

— Ладно, ладно, давай спать.

— А я сегодня видел кого-то!

— Кого? — лениво спросил Андреев, досадуя на то, что Ишакин отвлек его от воспоминаний..

— Помнишь, в отряде Давыдова была радистка, красавица писаная?

— Ну!

— Так ее.

— Где же ты ее видел?

— У дамбы. Ты уходил капитана искать, а она мимо с каким-то лейтенантом прошла, любезничали — спасу нет. Вот, думаю, шугануть бы их снарядом.

— Чего так зло?

— Она и с нашим Михаилом, помнишь, так-то любезничала.

— Не обознался?

— Из тысячи узнаю. У нее такие же звездочки, как у тебя, — выходит, тоже лейтенант. И орден боевого Красного Знамени.

Григорий вспомнил. Вчера, когда доставили на тот берег первую лодку с боеприпасами, его узнал один боец — рыжий. Сказал, что многие из брянских партизан в этой дивизии. И Ваня Марков здесь. И Старик тоже, вернее, подполковник Игонин. Все правильно. Где же быть Анюте, если она была влюблена в Петра Игонина? Вот и кочует с ним по дорогам войны.

Тогда, в Орле, Анюта вручила Григорию адрес Игонина. Андреев написал ему. Петро ответил. Он сообщал, что заканчивает лечение в госпитале и собирается на фронт. Обменялись они еще парой писем, и на этом переписка оборвалась. Собственно, писать друг другу было нечего. Не находилось общих интересов, а скитания в Беловежской пуще уже покрылись романтической дымкой, и их попросту не хотелось тревожить.

Значит, Петро где-то рядом, может, в яблоневом саду. Горячего желания бежать и разыскивать его у Григория не было. Разные у них дороги, по-разному сложилась военная судьба. Что ж, как говорится, каждому свое. Посмотреть на Петьку, конечно, не мешало бы, наверно, важным стал — подполковник. Да, старой жизни не воротишь. И даже странные сомнения возникли у Григория — была ли она, эта дружба? Может, приснилась только? У Чехова есть рассказ, Григории забыл, как он называется, но суть там такова. У бедной крестьянки сын выбился в люди — стал архимандритом, что ли. Она к нему ездила, дивилась, что таким стал ее сын. А тот вдруг умер. И потом, когда крестьянка рассказывала, какой у нее был сын, ей не верили. Постепенно и она сама стала сомневаться: а может, и вправду не было у нее сына?

Ишакин принялся еще что-то нашептывать, но Григорий прервал его:

— Знаешь, попробуем все же вздремнуть.

Очень поздно вернулся Курнышев, с ним Воловик. Андреев слышал, как они устраивались на ночлег. Воловик горячим неразборчивым шепотом что-то выговаривал капитану. Одно лишь явственно донеслось до Григория:

— Вечно у вас так, товарищ капитан.

Курнышев устало заметил:

— И ворчишь, и ворчишь на меня, как старая карга. Бойцов разбудишь, а им работать завтра.

Воловик был в своем репертуаре.

Капитан шумно повернулся, шурша соломой, и все стихло. Уснул и Андреев.

ПОСЛЕДНИЙ ДЕНЬ

Подъем был опять чуть свет. Григорий только успел забыться, как надо было уже вставать. Сбросил сонливость, пружинисто вскочил на ноги и выбежал из клуни.

Солнце едва поднималось. Розово зажгло верхушки деревьев. В лесу было еще сыро и сумеречно. Над рекой плыли клочья молочного тумана. Деревня на той стороне все еще горела, хотя, казалось, там и гореть-то уже нечему было. Сизый дым пожара смешивался с туманом.

Тишина. Григорий поставил свой паром под погрузку на старом месте; метрах в ста — ста пятидесяти от островка.

Сразу же на паром вскарабкалась машина. Солдаты закатили прицеп-кухню, в топке которой весело потрескивал огонь, а из трубы курился сизый дымок.

Проделали первый рейс. Когда встали под новую погрузку, кругом вдруг задрожало. Ишакин испуганно пригнулся, вобрав голову в плечи. Файзуллин смотрел на небо. Григорий тоже поднял голову. Летели огненные стрелы. Это снова били «катюши».

Никто не работал, все наблюдали за необыкновенным зрелищем. Андреев вдруг вспомнил рассказ одной крестьянки, как она впервые видела стрельбу «катюш».

— В хате я сидела, батюшки мои. А тут как учнет грохотать, как учнет, а под самыми окнами, батюшки мои, огненные мечи полощут, да страшно так. Освятила я себя крестным знамением да на пол легла. Ну, думаю, конец света настал, архангел Гавриил на землю спустился.

Солдаты обычно говорили, услышав скрежет гвардейских минометов:

— «Катюша» играет!

Туго приходилось фашистам, когда начинала «играть «катюша». Ишакин хлопнул себя по колену и сказал:

— Не позавидуешь фрицам, нет, не позавидуешь!

И на душе стало веселее. От яблоневого сада по дороге к переправе устремилась колонна странных машин — они были неуклюжие, чем-то напоминали лодки, только на колесах, сухопутные.

Это были машины-амфибии. Они катились к речке на небольшой скорости, штук десять, и в каждой — не менее отделения автоматчиков.