Труженики моря (другой перевод)
Шрифт:
Торговец почесал затылок, как бы силясь понять его слова. Парижанин продолжал:
– Господь Бог отсутствует. Нужно было бы издать приказ о том, чтобы он занялся своими делами. Он залег отдыхать и не интересуется нами. Нет, право, сударь, все идет из рук вон плохо, и это потому, что Бог устроил себе каникулы, а делами заправляют его ангелы, кретины с воробьиными крылышками.
Капитан Клюбен, незаметно приблизившийся к ним, положил руку на плечо парижанина и сказал:
– Тсс… сударь, будьте осторожны в выражениях. Мы находимся в
Все промолчали.
Через несколько минут гернзеец, слыхавший весь разговор, прошептал на ухо торговцу:
– Какой набожный человек!
Дождя не было, но все промокли насквозь. Никто не знал точно, куда движется пароход, и всем было не по себе. Казалось, судно погрузилось в царство печали. Туман всегда создает тишину: он усыпляет волну и заглушает ветер. В этой тишине шум парохода представлялся беспокойным и жалобным.
Навстречу не попадалось ни одного корабля. Если даже где-нибудь со стороны Гернзея или Сен-Мало, вне полосы тумана, и были в море какие-нибудь суда, они не могли видеть Дюранду, и черная полоса ее дыма должна была им казаться лишь странной кометой в белесом небе.
Внезапно Клюбен закричал:
– Негодяй! Ты не так правишь! Ты нас погубишь. Убирайся в черту, пьяница!
И он сам взялся за руль.
Смущенный рулевой спрятался в рубке.
– Теперь мы спасены, – сказал гернзеец.
Пароход продолжал мчаться. К трем часам туман стал медленно подниматься и показалось море.
– Ох, мне это не нравится, – сказал гернзеец.
И в самом деле, туман может рассеяться лишь от солнца или от ветра. Если он рассеивается от солнца – хорошо. Но для солнца было уже слишком поздно. В феврале оно в три часа дня чересчур слабое. А ветер, разыгрывающийся в это время дня, опасен. Он зачастую предвещает бурю.
Однако если ветерок и был, то очень маленький.
Клюбен управлял пароходом, не отходя от руля, и слова, которые он бормотал, доносились до пассажиров:
– Нельзя терять ни минуты. Из-за этого пьяницы мы опоздали.
Его лицо было непроницаемым.
Море уже не выглядело таким спокойным. Кое-где на нем появились барашки. На поверхности воды там и сям дрожали пятна света. Такие пятна тревожат моряков: они указывают на прорывы, сделанные в пелене тумана ветром. Туман поднялся для того, чтобы затем сгуститься еще больше. Пароход попал теперь в самую его гущу. Временами круг разрывался, сверкал клочок неба, и затем завеса смыкалась снова.
Гернзеец, снова взяв подзорную трубу, обратился к Клюбену:
– Капитан Клюбен, мы идем на утес Гануа.
– Вы ошибаетесь, – холодно ответил Клюбен.
– Я уверен в этом!
– Это невозможно.
– Я только что видел скалу на горизонте.
– Нет. Здесь открытое море.
Клюбен продолжал вести судно в том же направлении. Гернзеец схватил трубу. Через мгновение он закричал:
– Капитан, поверните руль!
– Почему?
– Я четко вижу высокую скалу совсем близко. Это Гануа.
– Вы приняли
– Это Гануа! Поверните руль во имя Неба!
Клюбен его не послушал.
Клюбен поражает всех
Раздался треск. Треск ломающейся обшивки корабля среди открытого моря – это самый ужасный звук в мире. Дюранда тут же остановилась.
Некоторые пассажиры от толчка упали на палубу.
Гернзеец поднял в отчаянии руки:
– Это Гануа. Я ведь говорил!
Громкие крики огласили пароход:
– Мы погибли!
Голос Клюбена, сухой и спокойный, заглушил все остальные:
– Никто не погиб! Молчать!
Из топки показалась черная обнаженная фигура Имбранкама. Он спокойно доложил:
– Капитан, в топке вода. Машина сейчас остановится.
Наступила страшная минута. Казалось, Дюранда нарочно бросилась на утес. Выступ скалы врезался в судно как гвоздь. Пробоина была величиной в квадратную сажень, обшивка сорвана, нос разбит. Вода широким потоком вливалась в трюм. Это была гибель. Удар оказался настолько силен, что даже на корме показались трещины. Вокруг судна ничего не было видно, кроме тумана, который становился все гуще и теперь был почти черным. Наступала ночь.
Дюранда носом погружалась в воду. Она напоминала лошадь, брюхо которой распорото ударом бычьих рогов. Она была мертва.
Тангруй протрезвел. Во время крушения хмель вышибается из головы. Он спустился в трюм, затем поднялся и сказал:
– Капитан, вода прибывает. Через десять минут она наполнит весь трюм.
Пассажиры метались по палубе, заламывая руки, перевешивались через борт, бросались в топку – словом, делали все те бесполезные движения, которые свойственны людям, объятым ужасом. Турист лишился чувств.
Клюбен поднял руку, и все умолкли. Он спросил у негра:
– Сколько времени еще может работать машина?
– Минут пять-десять.
Потом обратился к гернзейцу:
– Я стоял у руля. Вы рассматривали утес. Вы говорите, это Гануа. На какой именно камень мы наткнулись?
– На Мовский. Во время проблеска света я четко разглядел Мовский камень.
– Следовательно, – сказал Клюбен, – мы находимся между Большим и Малым Гануа, на расстоянии одной мили от берега.
Экипаж и пассажиры слушали, дрожа от ожидания и страха, не спуская глаз с капитана.
Облегчить судно было невозможно и бесполезно. Для этого требовалось поднять люки, таким образом открыв новые входы для притока воды. Бросать якорь также бесполезно: судно и так пригвождено к скале. Да и глубина здесь слишком велика. Можно было бы воспользоваться машиной, которая еще работала, дать обратный ход и оторваться от утеса. Но это мгновенная гибель. Камень, врезавшийся в отверстие, затыкал его и сдерживал приток воды. Ведь если вытащить кинжал из груди раненого, несчастный немедленно умирает. Сняться с утеса означало тотчас же пойти ко дну.