Трюфельный пес королевы Джованны
Шрифт:
Внешность Елены полностью соответствовала ее голосу. Ей было лет пятьдесят, как определила художница, но на белом сдобном лице нельзя было заметить морщин. Две ямочки на щеках, как две изюминки, придавали улыбке пикантность. В голубых влажных глазах, слегка навыкате, было нечто детское, что чрезвычайно молодило их обладательницу.
«Она очень интересная. – Александра продолжала исподволь разглядывать хозяйку, снявшую с плиты вскипевший чайник и накрывавшую стол к чаю. – Можно сказать, красивая. Сколько же лет должно быть Птенцову? За семьдесят, никак иначе. Но почему о нем давно все говорили как о мертвом? Я и не предполагала, что он просто уехал в глушь…»
– Павел
– Да ему туда с его ногами и не добраться. – Не дожидаясь приглашения, Марина присела к столу и, развернув леденец, сунула его за щеку. Она держалась непринужденно, как свой человек.
– Верно, ни за что не доедет, – кивнула хозяйка, вынимая из буфета «гостевые» чашки – большие, расписные, синие с золотыми цветами. – А доедет, так не вернется. Он же едва по двору таскается, куда ему путешествовать. А вы знакомы с Павлом?
Последний вопрос адресовался Александре. Художница качнула головой:
– Нет, но давно хотела познакомиться.
– Она думала, что он давно умер! – весело заметила Марина.
– Кто умер? Не я, надеюсь?
Мужской голос, раздавшийся внезапно у Александры за спиной, прозвучал негромко, но заставил художницу вздрогнуть. Обернувшись, она увидела одного из самых чудаковатых и загадочных коллекционеров столицы, которого знала только понаслышке.
Птенцов был более известен как Плюшкин – так прозвали его давным-давно, и прозвище к нему прочно прилипло. Его фамилию Александра услышала много позже. О нем говорили как о человеке феноменально скупом, питавшемся чуть ли не отбросами, державшем членов семьи впроголодь. Его слабое здоровье было притчей во языцех. Говорили, что Плюшкин еле тянет, терпеть не может больниц и докторов и предпочитает мучиться втихомолку. Но еще больше, чем своими многочисленными хворями, скупостью и скверным нравом, он был известен удивительным чутьем на старинные редкости, до которых был страстный охотник. Пополнял он коллекции так же, как болел, – втихомолку, опасаясь лишней огласки. Его собрание было у всех на слуху, но не на виду. Никто не мог с уверенностью сказать, чем владеет или не владеет Плюшкин. В квартире на Ильинке, где он, по всей вероятности, держал основную часть своих богатств, никто из посторонних не бывал. Друзей у Плюшкина не водилось. Он жил почти затворником, выставки и аукционы игнорировал. Александра, давно не слышавшая о нем, полагала, что этого человека уже нет на свете.
И вот он стоял рядом с ней. Кряжистый, плечистый, Птенцов оказался на удивление крепко сложен. Отросшие седые волосы лежали на воротнике потертого вельветового пиджака, до того измятого, словно в нем спали. Длинное лицо, болезненно бледное, небольшие внимательные глаза, цвет которых не удавалось различить, двухдневная серебристая щетина, покрывавшая впалые щеки, – все это успела заметить смущенная Александра, прежде чем отвела взгляд.
– Вы, вы! – Поднявшись из-за стола, Марина подошла к Птенцову и символически приложилась скулой к его щетинистой щеке. – Ох, как я рада вас видеть, давно тут не бывала!
– И то сказать, давно нас не вспоминали. – Птенцов рассматривал незнакомую гостью поверх головы Марины, а та безостановочно тараторила:
– Решила вот, заеду перед праздниками, а то вовсе не выберусь, закручусь.
– И очень хорошо! – Птенцов не сводил взгляда с художницы, и она краем глаза видела это. –
– Садитесь чай пить! – призвала всех хозяйка, успевшая заставить круглый стол вазочками с вареньем, открыть коробку зефира и наполнить чашки свежезаваренным, бледным зеленым чаем.
И только тут Марина, опомнившись от радости (настоящей или напускной), обернулась и представила свою спутницу по всей форме:
– А это вот мой старый добрый друг, Александра Корзухина-Мордвинова. Художница, реставратор, антиквариатом занимается. Салона у нее нет, работает частным образом. Не обременяя государство, так сказать.
– К чему же кого-то обременять, – с тонкой улыбкой согласился Птенцов, протягивая руку Александре. Та поспешила ответить на рукопожатие. Ладонь Плюшкина оказалась лихорадочно горячей, словно он только что грел ее у печки, уже так и пышущей жаром. – Обременять никого не нужно. Я вот прожил жизнь, не вмешивая в свои дела государство, по мере сил. А вы не в родстве с Иваном Корзухиным? Был такой преинтересный живописец.
– Я его вдова, – призналась Александра, ощутив внезапный укол тщеславия, смешанного с удовольствием. Хотя ее брак с Корзухиным, чью фамилию она присоединила к своей, и был во всех отношениях мучительным и неудачным, ей все же льстило, если кто-то при ней вспоминал его имя, да еще с таким пиететом.
– Вот как? – обрадовался Птенцов. – Да, мир тесен. Бедный Йорик, я ведь хорошо знал его… Давно потерял из виду, а потом услышал, что он умер… Десять лет назад, весной.
– Вы и это помните…
– Моя жена умерла в том же году и даже в том же месяце, – бесстрастно ответил мужчина. – Так что невольно запомнилось. – И без всякого перехода предложил: – Давайте-ка пить чай!
– И пора, – подхватила Елена. – Садитесь, садитесь! Девочки, вы у нас и заночуйте!
– Нет, мне нужно вернуться в Москву! – воскликнула Александра, беря чашку. – Я обещала.
– А я никому не обещала! – жизнерадостно заявила Марина. – Я могу и заночевать!
Художница взглянула на нее с изумлением и немым упреком, но та как будто не поняла этого взгляда. «В Москве она говорила одно, теперь другое. – Александра молча принялась за чай. – Обещала, что вернемся, хоть бы и на машину пришлось разориться, а теперь ночевать собралась. Говорила, что звонить и предупреждать необязательно, а вышло, что не помешало бы, сама же извинялась. И главное, время уходит… Зря уходит. И приехала я, кажется, зря!»
– А что, Александра, – обратился к ней Птенцов, мгновенно осушивший чашку, которую Елена вмиг наполнила заново, – трудновато сейчас торговцам стариной хлеб дается? Раньше легче было? Кстати, как давно вы этим благородным занятием промышлять изволите?
– Тринадцатый год.
– Так это недавно… – с заметным разочарованием протянул он. – Вы, значит, не застали никого из стариков. А я вот полвека отдал этому делу. Такое случалось… Вспоминаю, самому не верится.
– А вы напишите мемуары, не первый раз прошу! – вмешалась Марина, разломившая сушку и макавшая ее в чай. – Это будет захватывающее чтение…
– Талантом Бог не наградил, – с кислой усмешкой ответил мужчина. – Что толку бумагу переводить!
– Да ведь можно литобработчика взять, – не унималась та. – Все так делают.
– Ни к чему, Мариночка. Все ни к чему! Да я уже и путаю многое… Мешаю одно с другим. Память, будто молью побило, сплошные дыры. Только тронь – ползет, на клочки распадается.
– Вот прямо так бы и начали! Я даже по вашей речи сужу, что написать вы могли бы отлично! И про плохую память не верю, не говорите этого!