Тщеславие

Снегирев Александр

Путь в столовую проходил мимо комнаты № 7, той самой, где жил поэт Тарковский. В первый же вечер Димка увидел, как из комнаты вышел небритый, лысоватый брюнет в спортивном костюме, в шлёпанцах и с полотенцем через плечо. Из-под ворота майки, из рукавов и штанин торчали пучки чёрных волос.

***

Вечером молодые литераторы устроили литературную дискуссию. Из-за этих самых дискуссий Димка и начал нарушать диету. Всё необходимое закупалось в магазинчике неподалёку от дома отдыха. Магазинчик закрывался в восемь вечера, а то, что водки на вечер не хватит, молодые литераторы понимали не раньше девяти. Тогда они отправляли гонцов, и те стучались в опущенные ставни, из-за которых доносились звуки новостей или сериалов. Сторож сидел взаперти и смотрел телик. Если он был выпимши, то приоткрывал окошко, брал деньги и просовывал бутылки, которые литераторы выбирали, всматриваясь в прилавок.

— А это что у вас там?

— «Столичная»…

— Дайте две!

Впускать молодых литераторов внутрь сторож категорически отказывался. Вокруг полно шпаны. А может, он тоже боялся медведей, страдающих бессонницей. Откроешь дверь, и вместе с молодёжью мишка завалится. Из-за шпаны и медведей молодые литераторы не рвались идти в магазинчик — как только доходило до дела, народ тут же отыскивал причины отказаться. Димка же прогулки любит и вызывался сам.

Если после продолжительного стука окошко не открывалось, приходилось топать к станции, где круглосуточно работал магазин под управлением того самого волосатика, из комнаты Тарковского. Если в России мужчина является волосатым брюнетом, то он скорее всего торгует овощами и фруктами. Так уж повелось. У меня, например, только ноги волосатые, вот я извозом и занимаюсь. А будь у меня волосатыми не только ноги, но руки, грудь и спина, стоял бы стопудово за прилавком с помидорами и бананами.

Тропинка к станции шла вдоль автодороги, мимо старых писательских дач и писательского кладбища. Куда ни плюнь — везде писатели, хочешь мёртвые, хочешь живые. Драматург-революционер рассказал историю этого места, подчеркнув ненароком древность своей семьи. Последнее заключалось в том, что три поколения жили в одной и той же квартире в большом жёлтом доме на Смоленке и знали бесчисленные слухи про известных людей. Димка оказался благодарным слушателем, он совсем ничего не знал про жизнь писателей полувековой давности. Итак, согласно рассказу революционера, всё началось лет восемьдесят назад, когда это живописное место было выбрано для концентрированного проживания советских литераторов. Тогда выстроили дачи и заселили первую партию. Поселенцы освоились и стали писать всякую, совсем не подходящую для советских читателей, всячину. Их всех арестовали, и в освободившиеся дома въехали другие писатели с шумными семьями, детьми, нянями и приживалками. Эти оказались более покладистыми, но и среди них нашлись неблагодарные, гадящие под нос правительству, которое тогда почему-то приравнивалось к родной семье. Этих тоже пришлось ликвидировать. И так далее. Кто победил в этой борьбе, не ясно: тех писателей нет, прежнего государства тоже. На дачах осталось мало старых хозяев. Среди старожилов, задирающих нос перед нуворишами, выделяется популярная писательница, сочиняющая романы про месть мужикам-уродам, шоколадные конфеты и кошек. Её отец якобы охотно выступал свидетелем обвинения на судебных процессах против соседей.

В первый же вечер в магазин на станции отправились трое: Димка, драматург-революционер и питерский романист.

— Кто пегвый до того столба добежит?! — сразу же предложил революционер. Он не выговаривал «р». — Газ, два, тги! — и побежал. Димка с романистом переглянулись недоумённо и нехотя припустились следом. Революционер коснулся столба раньше всех. — Я пегвый! Я пегвый! —

После чего он, собственно, и рассказал историю про дачи.

В магазине, пока романист занял место в очереди, состоящей из выпивших работяг, Димка с революционером ходили между полками, думая, чего бы взять на закуску. В уголке, где их никто не видел, революционер сгрёб пачку вафель в шоколадной глазури и сунул в карман чёрной кожаной куртки. Димке за пазуху революционер пихнул две упаковки сушёных кальмаров. Димка отрицательно покачал головой и положил кальмаров обратно на полку. Революционер одними губами спросил: «Ты чё?», Димка жестом показал, что не будет красть кальмаров, революционер повторил молчаливый вопрос, сопровождая его жестами, что никто не увидит, что это только спортивный интерес, а не кража, и что не стоит париться. Димка упёрся. Революционер пожал плечами, выразил на лице презрительное «свяжешься с шизиком — сто раз пожалеешь», взял одну упаковку со скукожившимися ленточками и открыто понёс на кассу.

***

Первая литературная дискуссия произошла в комнатке беременной, расположенной через три двери от Димкиной. Из-за маленьких габаритов присутствие всего нескольких человек создавало ощущение огромного приёма. Гости болтали, перекрикивая друг друга, пили, курили и флиртовали. Хозяйка комнаты не делала ничего из вышеперечисленного. Она взяла гитару и принялась петь громким голосом. Беременная нарядилась в большую оранжевую футболку с надписью «За-жйга». Даже самые тупые поняли: она девушка зажигательная. Голос беременной ярко, точнее громко, иллюстрировал иронию природы, когда она одаривает одно и то же существо двумя диаметральными по силе качествами: насколько рассказчица была мала, настолько её голос был звучен. У рассказчицы, как у многих людей, наделённых голосом, имелось заблуждение, что её пение всем приятно слушать. Она пела громко и не фальшиво, растягивая слова и обводя взглядом примолкших молодых литераторов. Репертуар составляли песни из советских мультфильмов и сентиментальных кинороманов. Некоторые из гостей местами подпевали, остальные же сидели насупившись, пытаясь заглушить алкоголем чувство тоски, нагоняемое пением. Димка потом рассказывал, что многие были готовы вытолкать поющую рассказчицу в окошко вместе с её гитарой. Вовремя вспомнили, что она на седьмом месяце, а лишать жизни неродившееся дитя — грех. Ведь нет гарантии, что ребёнок рассказчицы будет так же горланить где-нибудь лет через двадцать и му-чить этим окружающих. Впрочем, даже если бы такая гарантия была, всё равно бы не вытолкали.

После нескольких рюмок Димку стали расспрашивать: москвич ли он. Москвич. Чё, прямо в Москве родился? Чтобы не расстраивать собеседников, не строить разделительную стену в начале знакомства, Димка сказал, что в Москве с детства, а родился в Потсдаме. Типа отец военным был в Западной группе. Потсдам Димка вспомнил потому, что Поросёнок там родился. Собеседники обрадовались, что уличили Димку. «В Потсдаме родился, а говоришь, москвич». Димка виновато улыбался.

На соседнем стуле подёргивала голыми плечами рассказчица Лиса из Кургана.

Холодно?! — крикнул ей Димка.

— Немного, — ответила Лиса, почти коснувшись своими коралловыми губами его уха. «Интересно, — подумал Димка. — Она колет в губы ре-стилайн, чтобы они такие пухлые были? И своя ли у неё грудь?» Пожив с Юлькой, он много всего про косметологию узнал. Окно открыли, чтобы выветрить клубы сигаретного дыма. Димка накинул на Лисьины плечи свою олимпийку.

Поэт с еврейской фамилией рассказывал двум критикессам о своём испанском происхождении.

— В тебе правда есть что-то испанское! — щебетали критикессы, а одна то и дело поправляла сползающую с плеча бретельку прозрачной блузочки. Поэт кокетливо теребил бородку кастильского гранда и подбрасывал критикессам новые факты сочинённой биографии. Ногти его выглядели так, будто с пальцев соскребали кожицу, пока не доскребли до ногтей. Скребли неаккуратно. Атмосфера всеобщего флирта накалялась. Долговязый сказочник делился экстравагантными рецептами:

— Мы с пацанами из больнички мешаем спирт с жидким азотом. Получается желе.

— И что?

— Кормим друг друга с ложечки. Эффект любопытный…

Драматург-революционер курил трубку. Марат сообщил бритоголовому ветерану, что его, ветеранские, рассказы ему, Марату, не понравились. Бритоголовый ответил, что Марат дурак, и отвернулся. Димка почувствовал, что частота взглядов, которые бросает на него беременная поверх гитары, превышает допустимую норму, и повернулся к Лисе.

Лиса увлечённо болтала с Арменом. Его рука, касаясь Димкиной олимпийки, покоилась на её бедре. Вспомнилось забытое со школы чувство, как будто девочка, которой ты подарил редкий вкладыш, взяла и отдала его другому мальчику. Ты-то думал, что, подарив ей вкладыш, станешь её возлюбленным, а у неё, оказывается, уже есть возвлюбленный, а подарки она от всех принимает.

— Слушай, я выйду проветриться… Можно? — улыбнулся Димка, кивая на свой предмет одежды. Армен отвёл глаза, Лиса окинула Димку долгим взглядом:

— Конечно.

Накинув олимпийку, хранящую Лисьино тепло, Димка вышел в коридор. «Смотаюсь в парк, подышу воздухом».

Из комнаты поэта Тарковского и волосатого ларёчника доносились звуки ментовского сериала, скрип кровати и стоны:

— Руки за спину… Да, да… Давай, дэвочка… Всё равно посажу!.. Ой, Гусейн, ой-ой-ой, мамочки…

Ларёчник отдыхает с продавщицей.

— Бдыщ-бдыщ… — хлопают выстрелы в телике.

* * *

Димка вышел в вечерний парк. Редкие фонари горели скупо. Вокруг каждого подрагивал нимб медного света. Через подошвы ботинок чувствовалась склизкость мокрых листьев. Корни деревьев пересекали старый асфальт вздувшимися венами. Навстречу, по варикозной дорожке, прошёл литературный критик Мамадаков под руку с супругой, чувственной брюнеткой, лениво стрельнувшей б##дскими глазами. Днём её лицо показалось Димке знакомым, теперь он вспомнил. Однажды в баре, не успели они с Поросёнком войти, как на Димке повисла пьяная леди за тридцать. Леди принялась целовать Димку и лезть к нему в трусы. Димка в принципе не обломался, но уж больно она была пьяна, совсем лыка не вязала. Лестно, конечно, когда эффектная баба сама вешается, но если она при этом ничего не соображает… Димка усадил пьяную в уголок и заказал ей воды. В ближайшие полчаса девушка успела присосаться ещё к нескольким мужчинам, последний из которых не побрезговал и уволок горячую прелестницу в туалет.