Тщеславие
Шрифт:
Но, как ни странно, не испытала ни радости, ни облегчения, узнав, что предмет моих «страданий» бесследно исчез из Славиной жизни. Только почему-то почувствовала, что Слава вновь стал мне абсолютно безразличен, и даже испытала некое подобие жалости из-за его неудачи.
Глава 8
Счастье… Счастье подозрительно быстро изнашивается. Оно чем-то напоминает женские капроновые колготки: не успеешь надеть, как уже торчит из круглой дыры внизу твой большой палец, а от пятки под колено ползет предательская стрелка; она белеет у всех на виду, и ты начинаешь нервничать, но за ней уже тянется другая, в двух-трех миллиметрах слева. А еще бывает так — распечатаешь коробку, станешь натягивать, ногтями хрясь — и прости-прощай, обнова!
Вот и у нас получилось так: мое счастье износилось еще до первой примерки, а Славино с треском лопнуло спустя два месяца, даже чуть-чуть раньше. И белая бабочка упорхнула, расправив ажурное крыло, в неизвестном направлении.
Грянула очередная сессия, и я сдала ее без особых проблем, а Славу оставили-таки на осень по математике, он умудрился пропустить абсолютно все лекции, а на устном экзамене показал и без того имеющей на него зуб преподавательнице знания, равные даже не нулю, а минус единице. А на работе нам объявили, что заказов не будет до осени, никаких, и всем цехом отправили в трехмесячный отпуск «без содержания». Отдыхать было не на что, с нами не рассчитались даже за май, и мне пришлось остаться дома. Мама обрадовалась моей свободе гораздо больше меня и тут же затеяла ремонт, который планировала провести еще пять лет назад, когда мы въехали в новый дом, да все как-то откладывала по самым разным причинам; рулоны обоев и банки с краской давно пылились на антресолях в ожидании своего часа.
Конец июня и почти весь июль я провела в краске по локоть — с тех пор как умер отец, нам все приходилось делать самим. Книжные полки держались, что называется, на соплях, шатались рассохшиеся стулья, дверца бара в серванте пребывала в закрытом состоянии только при содействии сложенного во много раз листка бумаги, и то периодически с треском распахивалась в самый неподходящий момент. Но привести наше с мамой упадочное хозяйство в порядок было некому.
Клеили новые обои: белые — на потолок, рыжие в цветочках — на стены в комнате; желтые водостойкие — на кухне. Коридору достались модные в то время «кирпичи», но только у нас было всего-то три рулона, а коридор — длинный, и если бы кто-нибудь решил зачем-то заглянуть за шкаф с одеждой, то был бы неприятно разочарован, найдя там вместо аккуратной кирпичной кладки заплаты трех цветов: одну — широкую фиолетовую, другую — тонкую серую, и третью — розовый квадрат. Ругались страшно, если бы кто со стороны услышал, не поверил бы, что в доме две женщины; и почти все получилось удачно, но на ванной запал кончился — вместе со стройматериалами, и она так и осталась еще на добрый десяток лет отвратительно зеленой и поросшей грибком.
Славу за это время я встретила только однажды, случайно.
Как и все, что когда-либо происходило со мной при участии Славы, эта встреча была нелепой: я поехала в гости к своей двоюродной сестрице и повезла ей баночку клубничного варенья. Подходящей крышки не нашлось, и мама укутала стеклянную маковку банки в три полиэтиленовых пакета, а сверху перетянула черной резинкой от термобигудей. Баночка была небольшая — граммов на триста, и я поставила ее в свою летнюю сумочку, сооруженную из старых джинсов. Уже на подъезде к Москве я начала чувствовать некий дискомфорт в районе правого бедра, на котором моя сумочка покоилась, и, приподняв ее, с ужасом обнаружила, что все дно залито чем-то липким, как и моя белая юбка.
Я открыла «молнию» и заглянула внутрь сумки. Злополучная резинка лопнула, и все содержимое баночки колыхалось поверх кошелька, расчески и блокнота, остальная мелочевка утонула совсем и была уже не видна; в вагоне распространился сладкий клубничный дух, и на меня стали оглядываться пассажиры.
Вот тут-то я и вспомнила про Славу. Вылезла из электрички в Новогиреево, нашла ближайший телефон-автомат. С огромным трудом извлекла из сумки склизкую от варенья записную книжку (руки сделались липкими и грязными), набрала номер. Жетоны, тоже липкие, не хотели умещаться в щель, я почувствовала легкое дуновение паники: а вдруг Славы вообще не окажется дома? С третьего жетона дозвонилась наконец, слушала длинные гудки и, затаив дыхание, ждала, когда же на том конце провода снимут трубку.
— Вас слушают! — отозвалась трубка Славиным голосом.
Я стала путано объяснять, что со мной произошло, но Слава никак не понимал моих объяснений. Наконец он сказал:
— Ладно, через пятнадцать минут подойду к метро, где обычно, — и отключился.
Когда он меня увидел, то долгое время не мог даже поздороваться от смеха — стоял на виду у всех и хохотал, перегнувшись пополам.
— Слушай, я же сказала, что мне вода нужна! — обиделась я, чувствуя, что нас буквально все разглядывают, но он, как обычно, не слушал. Потом отсмеялся все-таки:
— Ладно, пошли ко мне. Будем отмываться.
Так вот я и попала первый раз к Славе домой. Он был совершенно один, и по этому случаю в квартире все было вверх дном.
— Родители на даче, — объяснил Слава, — кстати, можешь не разуваться, у меня тут немного неубрано. Ванная вон там.
— Спасибо. Только включи мне, пожалуйста, кран, а то у меня руки, — и я протянула Славе свои липкие розовые ладони в доказательство.
Первым делом я опрокинула содержимое сумочки в раковину. Расческу, ручку, ключи и кошелек удалось совершенно безболезненно отмыть, а вот записная книжка восстановлению не подлежала, обложка ее и несколько первых-последних страниц слиплись в единое целое. Пострадал также студенческий билет, тот его край, на котором ставятся обычно печати о переводе на следующий курс. Он так и остался до конца учебы насыщенно-розовым, и, поднося его поближе к носу, можно было почувствовать едва заметный аромат клубники. Сумку пришлось выстирать и полчаса сушить при помощи утюга и немецкого фена, но она все равно осталась немного влажной. Пятно на юбке тоже легко отмылось, но теперь вместо красного клубничного оно стало мокрым и втрое увеличилось в размерах; Слава милостиво согласился с тем, что появляться в таком виде на улице неприлично, и сказал:
— Ладно, сохни пока. Только через час мне нужно будет уже выходить. Меня родители на даче ждут, а на ленинградской дороге вечные проблемы с электричками, если на два десять опоздаю, потом могу три часа не уехать. А пока пойдем, я тебе тут все покажу.
У них была хорошая квартира, трехкомнатная: родительская спальня, гостиная и Славина, маленькая — окнами на юг. С потолка на тонких прозрачных лесках спускались хрупкие на вид пластмассовые модели, их невесомые крылья покрывала густая пыль; письменный стол скрывал от постороннего глаза свою поверхность под высокими неровными стопками учебников, журналов и даже чертежей небольшого формата; с проигрывателя сиротливо свисал черный, в синюю крапину, носок, на стульях везде теснились рубахи, брюки и водолазки; в общем, все стояло «на ушах». В полном порядке пребывали лишь пластинки и книги: первые образовывали ровный ряд на журнальном столике, вторые так же ровно стояли внутри трехстворчатого книжного шкафа около кровати. Книг вообще было очень много, я больше нигде не видела такой огромной и одновременно такой качественной домашней библиотеки: она заполняла весь коридор, большую часть Славиной комнаты и почти всю стенку в зале. Даже там, где средний московский мещанин обычно выставляет на всеобщее обозрение хрустальные вазы и салатницы, за стеклом в два ряда стояли книги. Да и на кухне тоже было несколько полок.
— Ого! — восклицала я уважительно, обозревая это пышное великолепие.
— Это папа собрал, — объяснял Слава не без гордости, — он у меня большой книголюб, сколько его помню — постоянно что-нибудь читает. А вот это собрание Дюма в десяти томах, видишь, красные обложки, это на самом деле не настоящее собрание. Он разные издания собирал, а потом сам переплел. Он здорово переплетает.
— Круто, — протянула я, — никогда бы не подумала, что это — самопал.
— Он профессионал! — обиделся за родителя Слава.
В гостиной было намного чище, чем в маленькой комнате, — по крайней мере одинокие носки ниоткуда не свисали. Я огляделась: комната была очень интересно и необычно оформлена. А Слава все комментировал:
— Это папа сам так обил подоконники, и, кстати, мебель на кухне он тоже сам сделал: и стол, и шкафы, и уголок.
— Слушай, а он у тебя кто по профессии? Краснодеревщик?
— Научный сотрудник, — опять обиделся Слава.
Да, оригинальное было жилище, ничего не скажешь. Правда, чересчур запыленное, но уютное, и была в этом доме какая-то особая аура, ощущение благополучия во всем и ощущение счастья… Это был дом, в котором хотелось жить.