Туда, где фабрикуют облака
Шрифт:
– Нет, – ответил я и, развернувшись, убрал руки за спину показывая принятие дальнейшего наказания.
– Искусственный Интеллект! – с восторгом произнес он. – А человек лишь бесстыдно опорочил своими несуразными мыслями его величие и благо. Мы уничтожили все достояние великого разума и теперь довольствуемся его остатками. Каждый из нас должен понять, что никому и никогда не переплюнуть созданное до нас – все уже придумано, все сделано, все осуждено. Только тогда станет ясно, что человек – само по себе существо наивное и податливое. Просто его попросили в это не верить. Как вы не верите в стыд.
Ненароком
Кончики губ Оливье еще сильнее растянулись, отчего создалось ощущение, что рядом сидел не надзиратель, а самый настоящий кот. Мое терпение как объекта воздействия постепенно подходило к концу.
– Что конкретно вы от меня хотите? – с вынужденной черствостью спросил я.
– Прошу простить, – Оливье встал с места. Голова его поникла от дум, ноги бессмысленно побрели к окну, а глаза остановились на толстых прутьях за стеклом, a priori считающихся клеткой нашего настоящего. – Действительно, я подошел к вопросу с надеждой, что вы сами все поймете, но как видно… Лучше обо всем сказать напрямик и забыть, как о пощечине дамы, что подарила вам ее заслуженно.
Краем глаза он с надеждой на какую-либо реакцию обвел меня взглядом, но не найдя даже нотки эмоций, решил продолжить:
– Все дело в стыде и в том, что каждый должен его испытать. Разумеется, я не ставлю вопрос отчего он должен возникнуть лично у вас, так как эта вещь весьма индивидуальна. Но при этом стыд обязан существовать как аксиома. Как воздух или вода, небо или земля. История, в свою очередь, доказала нам, что идет с ним рука об руку! В разное время был разный стыд: от подавления религией до стыда любовных утех с самыми разными индивидами. Но сейчас, две тысячи сто двадцать седьмой год! История – дряблая старушка, доживающая свои дни в кинохрониках и законниках, превратившаяся из общего явления в частное. Мы должны поблагодарить ее хотя бы за то, что она возымела совесть и скончалась! Однако стыд, спешу заверить, остался и процветает. Он существует потому, что должен существовать и никак иначе.
– И что с того?
От такого вопроса Оливье передернулся и с искренней злобой взглянул на меня. Явно не рассчитывая, что я буду с ним говорить на равных, его чувство собственного достоинства пришло в упадок. Оказалось, что сложнее всего добиться равноправия между двумя мужчинами, когда каждый из них требовал власти над другим.
– Как это что? – взорвался надзиратель и резко развернулся. – Как это – что? Неужели так сложно понять, что стыд должен появляться у каждого! Стыдиться навязанных обществом правил одежды или, наоборот, стыдиться того, что не соблюдаешь их! Стыдиться эмоций или бессердечности! Стыдиться за сказанные слова или за тишину! За действия или бездействие! За наше прошлое и искусство в конце концов! Мы можем стыдиться всего и должны стыдится всего, ведь только так у нас появится шанс стать лучше! Неужели вы этого не понимаете?
Какое-то время мы молча смотрели
– Мне нужен ответ: да или нет, – Оливье скрестил руки на груди.
– Обусловленность нашего выбора не подразумевает ответ "да” или “нет”. Это скопление миллиардов вариантов ответов, где, как минимум, половина исходов не зависит от нас, – проскочила непроизнесенная мысль в моей голове.
Мне захотелось выйти из кабинета, пустив все на самотек, но страх последствий сковывал и не отпускал.
– Да, – сквозь зубы вымолвил я, отчего выражение лица Оливье немного обмякло. – Понимаю.
– Хорошо. Очень хорошо! В таком случае с тобой еще можно работать! – надзиратель отвел взгляд в сторону, делая вид, что заметил нечто интересное в другом направлении. – Запомни мой совет, Смит: несчастная жизнь не прячется, а хорошей – не восторгаются. Это то, что поможет тебе понять грань стыда.
Как только я собрался вставить комментарий, он жестом попросил меня закрыть рот.
– Нет, нет и еще раз нет, Я не собираюсь выслушивать оправдания! Когда человек защищает свои права, которые никто не ущемляет, – значит это онанизм. Подобно тому как он ублажает свое тело, точно так же он ублажает свое самолюбие. А ты еще к тому же болен. Болен нарциссизмом!
Мне было противно слушать такие оскорбления, но до того они были абсурдны, что уши с упоением вслушивались в каждое слово. Более того, мне даже показалось, что мы неплохо бы поладили, будь у нас шанс хоть раз выпить вдвоем. Алкоголь сделал бы нас глупцами, способными лучше понять друг друга.
– Ты смеешь смеяться? – с удивлением спросил надзиратель. – А ведь мне многое известно! Например, ты стал асоциальной личностью! Тебя уже сотни раз звали в кампании, где ты мог выпить, заняться утехами и просто пообсуждать проблемы! Но ты ушел в себя, Смит. Ты на пороге враждебности к людям, что были так добры к тебе…
– Но разве такое одиночество запрещено?
– Нет, не запрещено… – еле слышно вымолвил он, а затем закричал еще сильнее – Но это пока что! И не нужно так смотреть! Из-за того, что люди с тобою не общаются, они боятся! Они не знают твоих болезней, не знают твоих действий и, разумеется, не имеют представления о твоем стыде! Ты лишаешь себя права быть человеком!
– Так кто же я тогда, если не человек?
– Уж не знаю, Смит, но явно не патриот! Ведь патриотизм – это любовь к своей стране в любом ее проявлении и при любых обстоятельствах. Чувство, доступное лишь человеку, – даровано свыше для благодарности, а не ущемления! Чертов нигилист!
Сжатым кулаком Оливье с силой ударил об стол, создав гулкое эхо. Его лицо, словно младенческое, засияло от радости. Надзирателю нравилось выплескивать эмоции и заставлять людей верить в ненависть к нему, словно та присутствовала с самого начала. Понятие порока для него не было известным.
– Только так мне выжить, – размышлял он.
Однако чувство экстаза пропало так же незаметно, как и появилось, – достаточно было взглянуть на очертание лица: абсурдное, бессердечное, холодное. Оливье понял, что все это время спорил сам с собой, и горечь, катившаяся тяжелой слюной по горлу, теперь его убивала. Он устыдился.