Туман. Авель Санчес; Тиран Бандерас; Салакаин отважный. Вечера в Буэн-Ретиро
Шрифт:
Писатель отпарировал:
— В басне это говорит ослица, обращаясь к мраморному бюсту… Что ж, пусть я буду бюстом.
Второй анекдот был о самой Виктории. Она отправилась в ложу графини де Арасена, чтобы поздороваться с этой дамой. Когда прозвенел последний звонок, возвестив о начале акта, она насмешливо бросила графине, указывая на ее мужа:
— Дорогая, я спешу удалиться: сюда идут подбашмачники.
— Вы разумеется, правы, — едко ответила графиня, — ведь с ним, кажется, идет ваш отец.
— Тут Виктория и прикусила язычок, — заключил Веларде, по всей видимости старавшийся отомстить этой мужеподобной особе за какую-то колкость.
— Вы так думаете? — возразил медик, он же литератор
и светский человек. — Эта сеньора не спасует ни перед кем и ни перед чем. Больше всего она любит острить насчет бывших любовников своей матери. Я сам слыхал. Несколько лет назад она была неравнодушна к одному юнцу из разорившихся аристократов, и так как у ее мамаши в свое время был роман с его родителем, немало способствовавший разорению последнего, Виктория осведомилась у матери: «Послушай, мама, а этот юноша не доводится мне братом? Мне вовсе не хочется стать братоубийцей».
Эта циничная подробность пришлась собеседникам особенно по душе. Дон Пако Лесеа улыбался, явно считая, что подобное бесстыдство и есть настоящая норма поведения, эталон красивой светской жизни.
— Вы думаете, что Виктория лесбиянка? — спросил медика Киньонес с несколько неуместным педантизмом.
— Да это же очевидно! Она лесбиянка, и притом со стажем. Я часто вижу, как она прогуливается по улице под руку с молоденькой девицей, вызывающе поглядывая на окружающих.
Прозвучал звонок — начинался последний акт, и публика поспешила на свои места.
После спектакля Тьерри и молодой человек из посольства Соединенных Штатов вышли из ложи, сопровождая дам.
На Конче была белая театральная накидка, вышитая золотом и отделанная горностаем, на руках — белые длинные, по локоть, перчатки. Зрители со всех сторон кинулись поглазеть на нее — она, бесспорно, привлекала внимание. Подобное любопытство льстило Конче, но было ей уже не в новинку. Она привыкла к нему. Восхищение ее знатностью и красотой казалось ей вполне естественным и законным. В вестибюле дамы остановились. Заметив их, два лакея пробились сквозь толпу и, встав в дверях, выходивших на площадь Орьенте, выкрикнули:
— Вильякаррильо! Агиляр!
Обе пары выждали, пока подадут экипажи, и сели в них. Многие молодые люди с завистью поглядывали на Тьерри. А он отнюдь не упивался своим успехом — ему было грустно.
«Так всегда происходит в жизни, — думал он, — Люди считают, что, добившись определенной цели, они будут счастливы, но, достигнув желаемого, убеждаются, что опять не обрели счастья».
Эта общеизвестная печальная истина привела его в уныние, и Хайме решил, что, проводив Кончу, он непременно постарается разогнать тоску глотком чего-нибудь горячительного.
XXXIX
Весною несколько светских дам и кавалеров задумали устроить небольшое торжество в поместье их общего друга аристократа, расположенном в окрестностях Торрелодонес. Праздник давался в честь дочери одного испанского маркиза, вышедшей замуж за польского князя и приехавшей в Мадрид погостить у родителей. Устроителями приема были маркиз де Киньонес, Пепито Веларде и Альфредиссимо.
Княгиня была женщина с представительной аристократической внешностью, высокая, стройная, изящная и весьма образованная. Тьерри познакомился с ней в доме Кончи Вильякаррильо и разговорился о Нью-Йорке, где княгиня жила некоторое время. Хайме тоже получил приглашение на праздник.
Утром двадцать дам и кавалеров сели в поезд и отправились в Торрелодонес, а от станции до поместья добрались в экипажах. Поместье аристократа было обнесено глинобитной стеной, за которой раскинулись сосновая и дубовая рощи, огород и сады.
Дом, построенный в начале века, представлял собой просторное здание с комнатами, оклеенными старыми обоями, с высокими трубами на крыше, филенчатыми дверьми и большой каменной террасой, уставленной горшками с цветущей красной геранью.
Место для обеда было выбрано на окруженной деревьями лужайке, откуда открывался великолепный вид на горы. Мужчины расселись прямо на траве, женщины — на диванных подушках; слуги подали еду.
Маркиз де Киньонес рассказал, что в городке, на вокзале, он встретил Фраскуэло, старого тореро с изборожденным морщинами лицом: он шел один, задумчивый и грустный, одетый как деревенский сторож. Киньонес пытался заговорить с ним, вспомнить о его былых победах, но тореро уклонился от беседы, видимо, всецело поглощенный печальной мыслью о том, что он всеми забыт. Княгине тоже было бы любопытно увидеть его, но старик не имел желания ни говорить с кем бы то ни было, ни выползать из своей норы.
После обеда слуги ушли, на лужайку принесли шарманку, и начались танцы, которые длились до тех пор, пока с гор Гвадаррамы не потянуло вечерней прохладой. Особенное удовольствие доставили всем хабанеры и модные польки. Был исполнен также пасодобль продавца вафель «Вода, пирожные и водка».
Солдаты да няньки для нас просто клад. Каждый таким покупателям рад. Пусть деньги на сласти детишкам дают, А те без задержки нам их несут.Чотис из «Главной улицы», «Танец служанок и продавщиц» и хор «Матросики» из обозрения того же названия пришлось повторять несколько раз, и все танцующие пели под музыку. Мелодии маэстро Чуэки, как всегда, привели гостей в хорошее настроение, в особенности их собственный хор, что и не удивительно: матросики, разглагольствовавшие о дальних морях, на самом деле имели в виду пруд в парке Ретиро.
Танцуя с Хайме и почти касаясь щекой его плеча, Конча напевала пошлые слова песенки:
Наш корабль летит, как в небе птица, Тает за кормой любимый край, Машут нам те, кто пришел проститься. Шлют печально нам свое «прощай!».Это «прощай» из песни на мгновение показалось Хайме выражением подлинных чувств Кончи: ему пришло в голову, что она решила оставить его. Несколько раз Тьерри танцевал с княгиней, с остальными дамами он тоже был предупредителен, любезен и учтив.