Туман. Авель Санчес; Тиран Бандерас; Салакаин отважный. Вечера в Буэн-Ретиро
Шрифт:
Утром он спал допоздна; поднявшись с постели, принимал холодную ванну, завтракал один или с доном Антолином, спорил с ним, разговаривал с Бельтраном и его детьми. Вечером он уходил из дома и возвращался под утро. Одним из его спутников в этих полуночных странствиях был дон Пако.
Писал Тьерри в неурочное время. Он трудился одновременно над двумя книгами: одна из них содержала стихотворения в прозе, которые он собирался озаглавить «Метаморфозы»; другое произведение было сатирическое и называлось «Нескромные откровения».
Хосефина писала ему из Сарауса.
Через некоторое время письма Хосефины стали надоедать Тьерри. В них было слишком много манерности, вычурности, рассудительности и литературных красот во вкусе Фернана Кабальеро{258} и отца Коломы.{259} Это были письма сюсюкающей монашки-всезнайки. Утомлял его и почерк Хосефины, угловатый и твердый, какой и должен быть у воспитанницы коллежа Святого сердца Иисусова.
Тьерри по-прежнему ходил в парк Буэн-Ретиро. Они с Пеньей Монтальво старались не смотреть друг на друга, а если случайно оказывались лицом к лицу, то, словно сговорившись, тотчас отворачивались.
XXXIII
Однажды вечером дон Пако Лесеа и Хайме очутились рядом с компанией аристократов, в которой часто бывал Пенья Монтальво. Сам он на этот раз отсутствовал. Общество украшали несколько дам, среди них графиня де Арасена и маркизы де Вильякаррильо и де Агиляр. Последняя напоминала француженку: это была пышная, ярко накрашенная блондинка со светлыми, кошачьими глазами и звонким веселым голосом.
Лесеа представил своего друга обеим дамам, с которыми тот не был знаком, они пригласили его сесть.
— Так это вы Джимми Тьерри? — осведомилась маркиза де Агиляр, обладательница звучного контральто.
— Оп самый.
— О вас ходит очень дурная слава.
— Что ж, постараемся заслужить ее, — смеясь, ответил тот.
— У вас, видимо, заслуг предостаточно для нее.
— Всегда чего-нибудь недостает.
Маркиза де Агиляр сразу же взяла с Тьерри чрезвычайно любезный тон. Для дам ее рода, которым, если верить светским сплетням, уже нечего было терять, такой человек, как Хайме, вполне мог показаться занятным и привлекательным.
— На мой взгляд, очень хорошо, когда юноша развлекается, — с видимым равнодушием заметила маркиза де Вильякаррильо. — Но я полагаю, гораздо хуже, если при этом у него дурные намерения.
— А откуда вы знаете, что у меня дурные намерения? — слишком непосредственно, почти дерзко спросил Тьерри.
— Говорят, во время дуэли вы пытались выколоть глаз бедному Пенье Монтальво.
— Я его ненавидел.
— За что? За то, что он плохо отозвался о вас? По-моему, вы чрезвычайно мстительны.
— Что поделаешь! Я мстителен и злопамятен.
— Но это же очень плохо.
— А знаете вы, за что я отчасти его ненавидел?
— За что?
— За то, что слышал, будто вы его любите, — тихо ответил Хайме.
— Какой вздор! Не будьте ребенком. Уж не хотите ли вы сказать, что сами были влюблены в меня?
— Раньше не был; теперь думаю, что да. В вас влюбиться нетрудно!
Маркиза де Вильякаррильо рассмеялась. Тьерри сел рядом с аристократкой, пытаясь занять ее разговором и ухаживать за нею. Она, казалось, не лукавила и верила, по крайней мере в данную минуту, тому, что ей говорят.
Графиня де Арасена отнеслась к Тьерри откровенно саркастически и отпустила в его адрес несколько обидных колкостей, которые он предпочел пропустить мимо ушей.
— То, что я собираюсь вам сказать, сущая правда, — прошептал Тьерри, обращаясь к маркизе. — Одна из причин моего столкновения с Пеньей Монтальво и одно из самых мучительных для меня воспоминаний состоит в том, что в этот самый вечер, закончившийся скандалом и дракой, вы посмеялись надо мною, когда я проходил мимо вас. Ведь это правда? Вам сказали обо мне что-то плохое? Вы засмеялись потому, что увидели меня?
— Неправда! Ничего мне о вас не говорили, и я не смеялась над вами. Можете мне поверить, если я и смеялась, то по иной причине.
— Вот оно что! Странно: это должно было бы радовать меня, а мне, напротив, стало грустно. Я лишился еще одной иллюзии.
— Какой?
— Я думал, что занимаю хоть малое место в ваших мыслях.
— Вы — фантазер и обманщик, — улыбнулась маркиза.
— Вы ошибаетесь: то, что я говорю, я чувствую сердцем.
Маркизе де Вильякаррильо, очаровательной синеглазой
блондинке с великолепными зубами, было года тридцать два — тридцать три, и она находилась в расцвете красоты. В лице у нее было что-то детское: чуть широкие ноздри свидетельствовали, по мнению физиономистов, о незаурядных способностях. Она походила на готическое изваяние, дышащее простодушием и лукавством одновременно. Она казалась то капризным ребенком, то богиней, а просторечный говорок в соединении с едва заметным пришепетыванием мадридской модистки сообщали ее облику нечто озорное. Это сочетание простодушия и чуточку наивного лукавства делало маркизу Вильякаррильо особенно очаровательной. Иногда она выглядела девочкой, иногда — хотя сравнение и может быть сочтено грубым — напоминала молодую игривую телку.
Первый разговор с аристократкой кончился тем, что Хайме без памяти влюбился в нее. Он мгновенно забыл о Хосефине и принялся ухаживать за маркизой. Тьерри словно обезумел. Каждый вечер он то говорил с нею, то писал ей, то следовал за ней по пятам, то посылал ей стихи и букеты цветов.
Столь настойчивые ухаживания показались маркизе сначала довольно наглыми и неуместными. «Что себе вбил в голову этот глупец? — думала она. — Нет, я должна поставить его на место».
Однако вскоре настойчивость Хайме стала казаться ей забавной, и она уже не без удовольствия поощряла молодого человека. Затем упорство его пробудило в ней серьезный интерес, и в конце концов она сменила гнев на милость.