Туман. Авель Санчес; Тиран Бандерас; Салакаин отважный. Вечера в Буэн-Ретиро
Шрифт:
— Ну, в чем дело?
— Мне кажется, дон Аугусто, эта женщина вас обманывает.
— А тебе что до того?
— Для меня важно все, что касается вас.
— Ты хочешь сказать, что это я тебя обманываю?
— А вот это для меня совершенно неважно.
— Ты думаешь, я поверю, будто после всех надежд, которые я тебе подал, ты не ревнуешь?
— Если бы вы знали, дон Аугусто, как я росла и в какой семье, вы бы поняли, что хотя я еще и девчонка, но мне уже смешны эти разговоры о ревности.
— Замолчи!
— Как вам угодно. Только я повторяю, эта женщина вас обманывает. Будь это не так, если вы ее любите и таков ваш выбор, чего мне еще желать, кроме вашей женитьбы?
— Ты говоришь искренне?
— Да, искренне.
— Сколько тебе лет?
— Девятнадцать…
— Иди сюда. — И, схватив ее обеими руками за плечи, он повернул девушку лицом к себе и досмотрел а глаза.
Но покраснела не она, а он.
— Ей-Богу, девочка, я тебя не понимаю.
— Я так и думала.
— Я уже сам не знаю, что это такое, невинность, коварство, насмешка или ранняя порочность…
— Это только любовь.
— Любовь? А почему?
— Вы хотите знать почему? Вы не обидитесь, если я скажу? Вы обещаете не обижаться?
— Хорошо, говори.
— Так вот, потому… потому что вы несчастный, бедняжка.
— Как? И ты тоже?
— Если угодно. Но доверьтесь девчонке, доверьтесь своей… Росарио. Она вам вернее всех, вернее Орфея!
— Навсегда?
— Навсегда!
— Что бы ни случилось?
— Что бы ни случилось.
— Да, ты настоящая… — И он снова обнял ее.
— Нет, сейчас — нет; когда вы будете спокойнее. И когда не…
— Хорошо, я тебя понял. И они простились.
Оставшись один, Аугусто сказал себе: «Эти две женщины сведут меня с ума. Я уже не я».
— Мне кажется, сеньорито, вам хорошо бы заняться политикой или чем-нибудь в этом роде, — сказала ему Лидувина, подавая обед, — чтобы развлечься.
— Отчего это пришло тебе в голову?
— Да ведь лучше человеку самому развлекаться, чем служить развлечением для других. Сами видите!
— Хорошо, в таком случае, когда закончу обедать, зови своего мужа Доминго и скажи, что я хочу сыграть с ним партию в туте, это меня развлечет.
Когда они сели играть, Аугусто вдруг положил колоду на стол и спросил:
— Скажи мне, Доминго, если мужчина влюблен сразу в двух или больше женщин, что он должен делать?
— Смотря по обстоятельствам!
— Как так смотря по обстоятельствам?
— А так! Если это человек с деньгами и храбрый, то может жениться на всех этих женщинах, а если нет, не надо жениться вовсе.
— Но, приятель, твое первое предложение невозможно выполнить!
— С деньгами все возможно!
— А если эти женщины узнают?
— Им это все равно.
— Разве для женщины все равно, если другая отнимает у нее часть любви ее мужа?
— Она будет довольна своей частью, лишь бы ее не ограничивали в расходах. Единственное, что злит женщину, это когда муж дает мало денег на еду, одежду и всякие прихоти; но если он позволяет тратить, сколько ей заблагорассудится… Правда, если у нее есть от него дети…
— А если есть дети, тогда что?
— Да ведь настоящая ревность бывает, сеньорито, только из-за детей. Мать не может терпеть другую мать или женщину, которая может стать матерью; мать не потерпит, чтобы у ее детей отнимали кусок для других детей или для другой женщины. Но если у нее нет детей и ей не предъявляют счет за то, сколько она потратила на еду, одежду, разные там штучки-дрючки, — ба, ей и горя мало! Если мужчина, кроме одной женщины, которая ему дорого стоит, имеет еще и другую, которая ему ничего не стоит, та, дорогая, едва ли будет ревновать вторую, которая мужу ничего не стоит; а если она вдобавок еще дает кое-какие деньги, если он одной женщине приносит деньги, взятые у другой, тогда…
— Что тогда?
— …тогда все идет как по маслу. Поверьте мне, сеньорито, Отелло женского рода не бывает.
— Как и Дездемон мужского.
— Возможно.
— Ну и рассуждения!
— А я, видите ли, до женитьбы на Лидувине и до того, как начал служить у вас, служил у многих холостых господ. Я на этом деле собаку съел.
— Ну, а как в вашем сословии?
— В нашем сословии? Мы не можем себе позволить такой роскоши.
— Что ты называешь роскошью?
— Все эти штучки, которые показывают в театрах и описывают в романах.
— Но, послушай, разве мало случается в вашем сословии преступлений из-за любви или ревности!
— Ба! Все из-за того, что эти франты ходят в театры и читают романы, а если б не это…
— Тогда что?
— Всем нам, сеньорито, знаете, нравится играть роль, никто не хочет быть самим собой, все живут так, как внушают им другие.
— Да ты философ!
— Так называл меня прежний хозяин, у которого я служил. Но Лидувина, пожалуй, права, вам следует заняться политикой.
XXI
— Да, вы правы, — говорил дон Антонио тем же вечером, сидя вдвоем с Аугусто в укромном уголке казино, — вы правы: в моей жизни есть печальная, печальнейшая тайна. Кое-что вы угадали. Вы редко навещали мой бедный очаг — очаг ли? — но, наверное, заметили…
— Да, в вашем доме меня привлекало что-то странное, какая-то непонятная грусть.
— Хотя у меня есть дети, мои бедные дети, вам казалось, будто это дом без детей или даже без супругов.
— Не знаю, не знаю…