Туман
Шрифт:
Во время ужина он задал Лидувине вопрос:
– Скажи мне, Лидувина, откуда видно, что человек влюблен по-настоящему?
– И о чем вы только думаете, сеньорите!
– Скажи, откуда это видно?
– Ну, как вам сказать… Он говорит и делает много глупостей. Когда мужчина по-настоящему влюбляется, с ума сходит по какой-нибудь женщине, он перестает быть человеком.
– Чем же он становится?
– Он становится… ну, вроде как вещь или ручной зверек. Женщина делает с ним все, что захочет.
– Тогда, значит, если женщина влюбляется, или, как ты говоришь, сходит с ума по мужчине, мужчина тоже делает с нею все, что захочет.
– Это все-таки не совсем одно и то же.
– Как?
– Очень трудно объяснить, сеньорито. Но вы по правде влюбились?
– Сам пытаюсь это выяснить. Но глупостей, отчаянных глупостей я еще не говорил и не делал… как мне кажется…
Лидувина больше ничего не сказала, а Аугусто спросил себя: «Действительно ли я влюблен?»
XI
Когда на следующий день Аугусто пришел в Дом дона Фермина и доньи Эрмелинды, прислуга проводила его в гостиную со словами: «Сейчас позову». На минуту он остался один и как бы в пустоте. Грудь сжимало как обручем. Его охватило тревожное чувство торжественности момента. Он сел, сразу же встал и для успокоения начал рассматривать картины на стенах; среди них был и портрет Эухении. Ему вдруг захотелось удрать, спастись бегством. Но тут послышались быстрые шаги, и Аугусто, как кинжалом, резануло по груди, а голову, заполнил туман. Дверь гостиной отворилась, вошла Эухения. Бедняга оперся на спинку кресла. Она же, увидев, как он помертвел, сама побледнела и остановилась посреди гостиной; затем подошла к нему и спросила прерывистым, тихим голосом
– Что с вами, дон Аугусто, вам плохо?
– Нет, нет, ничего.
– Чем вам помочь? Вы чего-нибудь хотите?
– Стакан воды.
Как будто усмотрев в этом спасение, Эухения вышла, чтобы принести ему стакан воды, и сделала это очень быстро. Вода колыхалась в стакане, но еще больше колыхался стакан в руках Аугусто, который пролил воду на подбородок, не отрывая ни на миг глаз от Эухении.
– Если желаете, — сказала она, — я прикажу приготовить вам чашку чая, а может, хотите, мансанильи или липового настоя? Уже прошло?
– Нет, нет, ничего, все в порядке, благодарю вас, Эухения, благодарю. — И он вытер воду с подбородка.
– Ну хорошо, теперь присядьте. — И, когда они уселись, продолжила: — Я ждала вас все эти дни и велела прислуге впустить вас, даже если не будет дяди с тетей, Я хотела поговорить с вами наедине.
– О Эухения, Эухения!
– Побольше хладнокровия. Я не воображала, что мое присутствие на вас так подействует, я даже испугалась, когда вошла сюда: вы были похожи на мертвеца.
– Я и впрямь скорее был мертв, чем жив.
– Нам необходимо объясниться.
– Эухения! — воскликнул бедняга и протянул руку, которую тут же отдернул назад.
– По-моему, вы еще не в таком состояния, чтобы мы могли говорить спокойно, как добрые друзья. А ну-ка! — И она схватила его руку, чтобы пощупать пульс.
Пульс у бедного Аугусто лихорадочно забился, он покраснел, лоб его пылал. Глаз Эухении он уже не видел, не видел ничего, кроме тумана, красного тумана. На миг ему показалось, что он теряет сознание.
– Пощадите, Эухения, пощадите меня!
– Успокойтесь, дон Аугусто, успокойтесь!
– Дон Аугусто… дон Аугусто… дон… дон…
– Да, хороший мой дон Аугусто, успокойтесь, и мы поговорим.
– Но разрешите мне… — И он обеими руками взял ее правую руку, холодную и белую, как снег, с заостренными пальцами, созданными для того, чтобы, лаская клавиши пианино, пробуждать сладкие арпеджио.
– Как вам угодно, дон Аугусто.
Он поднес руку к губам и покрыл поцелуями, которые едва ли смягчили снежную ее прохладность.
– Когда вы закончите, дон Аугусто, мы начнем разговор.
– Но, послушай, Эухения, я при…
– Нет, нет, без фамильярностей! — И, отняв у него руку, добавила: — Я не знаю, какого рода надежды внушили вам мои родственники, точнее говоря, тетка, но мне кажется, вас обманули.
– Как обманули?
– Да, обманули. Они должны были сказать вам, что у меня есть жених.
– Я знаю.
– Это они вам сказали?
– Нет, мне никто этого не говорил, но я знаю.
– Тогда…
– Да ведь я, Эухения, ничего не требую, не прошу, не добиваюсь; я буду вполне доволен, если вы разрешите мне приходить сюда время от времени омыть мой дух в свете ваших глаз, опьяниться вашим дыханием.
– Оставьте, дон Аугусто, все это пишут в книгах. Я не против того, чтобы вы приходили, когда вам заблагорассудится, и глядели на меня, и разглядывали, и говорили со мной, и даже… вы видели, я дала вам поцеловать руку, но у меня есть жених, я люблю его и собич рагось за него замуж.
– Но вы действительно влюблены в него?
– Что за вопрос?
– А откуда вы знаете, что влюблены в него?
– Да вы сошли с ума, дон Аугусто!
– Нет, нет, я говорю так потому, что мой лучший друг сказал, будто многие люди считают себя влюбленными, но на самом деле не влюблены.
– Он имел в виду вас, не так ли?
– Да, а что?
– В вашем случае это, быть может, правильно.
– Разве вы думаете, разве ты думаешь, Эухения, что я пе влюблен в тебя по-настоящему?
– Не говорите так громко, дон Аугусто, вас может услышать прислуга.