Туман
Шрифт:
– Я этого не отрицаю.
– По какому праву вы это сделали?
– По праву любого гражданина, сеньорита, покупать понравившуюся ему вещь, которую владелец желает продать.
– Я говорю не об этом, а о том, зачем вы его купили?
– Мне было больно видеть, что вы зависите от какого-то человека, которому вы скорее всего безразличны и который, как я подозреваю, всего лишь бездушный спекулянт.
– Иначе говоря, вы желаете, чтобы я зависела теперь от вас, поскольку вам я не безразлична.
– О нет, нет, нет! Эухения! Я вовсе не желаю, чтоб вы зависели от меня. Мне оскорбительно даже ваше предположение. Вот увидите... — И, оставив ее одну, оа вышел в страшном возбуждении.
Через несколько минут Аугусто вернулся с бумагами,
– Вот, Эухения, документы о ликвидации вашего долга. Возьмите их и делайте с ними что хотите,
– Как?
– Так. Я все отдаю вам. Для того я и купил эти бумаги.
– Так я и знала! Потому-то я и сказала, что вы хотите моей зависимости от вас. Вы хотите связать меня благодарностью. Хотите купить меня!
– Эухения! Эухения!
– Да, вы хотите купить меня, купить, купить! Вы хотите купить — не любовь, нет, потому что этого не ку« пишь, — купить мое тело!
– Эухения! Эухения!
– Да, именно так, даже если вы этого и не желали, это подлость, настоящая подлость!
– Эухения, ради Бога, Эухения!
– Не приближайтесь ко мне, а то я за себя не отвечаю!
– Напротив, я подойду ближе. Ударь меня, Эухения, ударь, оскорби меня, плюнь в меня, делай со мной все, что угодно.
– Вы и этого не заслуживаете. — Эухения поднялась.
– Я ухожу, но знайте — я не принимаю вашей подачки, вашего подарка! Я буду трудиться еще больше, я заставлю трудиться моего жениха, который вскоре станет моим мужем, и мы как-нибудь проживем. А вы берите себе мой дом.
– Но я ведь не против того, чтобы вы обвенчались с вашим женихом!
– Как? Что такое?
– Ведь я это сделал вовсе не для того, чтобы вы были связаны благодарностью и уступили мне, взяв меня в мужья! Я отказываюсь от своего счастья, больше того, мое счастье в том и состоит, чтобы вы были счастливы с тем мужем, которого сами выберете!
– Ах, сейчас умру! Выбрали себе роль героической жертвы, мученика! Берите себе мой дом. Дарю его вам.
– Но, Эухения, Эухения!
– Хватит!
И, не удостоив его даже взглядом, пламенные глаза исчезли.
Аугусто с минуту стоял, как оглушенный, не понимая даже, существует ли он, а когда ему удалось отряхнуть окутывавший его туман смятения, он схватил шляпу и выбежал на улицу — куда глаза глядят. Очутившись возле церкви святого Мартина, Аугусто вошел туда, почти не сознавая, что делает. Он не увидел там ничего, кроме умирающего света лампады, мерцавшей напротив главного алтаря. Ему казалось, будто он слышит запах темноты, ветхости, запах окуриваемой ладаном древности и векового очага. Почти на ощупь он подошел к скамье и скорее упал на нее, чем присел. Он ощущал усталость, смертельную усталость, как будто вся эта темнота, эта ветхость, которую он вдыхал, тяжким бременем легли на его сердце. Время от времени издалека, очень издалека, доносилось тихое покашливание. Аугусто вспомнил о матери.
Он закрыл глаза, и ему снова пригрезился уютный, теплый дом, где свет проникал сквозь белые цветы, вышитые на занавесках. Снова увидел он мать, двигающуюся без шума, всегда в черном, и ее улыбку, в которой застыли слезы. И вспомнил всю свою жизнь, когда он был лишь сыном, лишь частью своей матери, и жил под ее защитой, вспомнил тихую, чинную, кроткую и безболезненную смерть бедной женщины, когда душа ее отлетала, как перелетная птица, бесшумно воспаряющая ввысь; потом в его воспоминаниях или сновидениях возникла встреча с Орфеем, и вскоре он погрузился в состояние полусна, когда перед ним, сменяясь как в кинематографе, поплыли самые странные видения.
Какой-то человек рядом шептал молитвы. Немного спустя он направился к дверям, и Аугусто последовал за ним. Выходя из церкви, человек опустил указательный и средний пальцы правой руки в чашу со святой водой и предложил ее Аугусто, затем перекрестился. Они вместе вышли на паперть.
– Дон Авито! —воскликнул Аугусто,
– Он самый, милый Аугусто, он самый!
– Вы здесь?
– Да, я здесь, жизнь учит многому, еще больше учит смерть; они дают гораздо больше, чем любая наука.
– Ну, а ваш кандидат в гении?
Дон Авито Карраскаль рассказал ему скорбную историю своего сына . И заключил ее словами:
– Теперь ты знаешь, Аугусто, как я попал сюда, Аугусто молча опустил глаза. Они шли по проспекту Аламеда.
– Да-да, Аугусто, —продолжал дон Авито, — единственная наставница жизни — это жизнь, никакой другой педагогики нет. Научить жить может только жизнь, и каждый человек должен заново приниматься за эту науку.
– А труд поколений, дон Авито, а наследие веков?
– Есть лишь два вида наследия; иллюзии и разочарования. И то, и другое можно найти только там, где мы сейчас с тобою встретились, — в храме. Уверен, тебя привела туда либо великая иллюзия, либо страшное разочарование.
– И то, и другое.
– Да, и то, и другое. Ибо иллюзия, надежда порождают разочарование и воспоминание, а разочарование и воспоминание, в свою очередь, порождают иллюзию и надежду. Наука — это действительность, это настоящее, дорогой Аугусто, а я уже не могу жить настоящим. С тех пор как мой бедный Аполодоро, моя жертва, — при этих словах в голосе его послышались .рыдания, — умер, точнее, покончил с собою, с тех пор для меня нет настоящего, нет ничего нужного для меня ни в науке, ни в действительности. Я могу жить только воспоминанием или надеждой. Вот я и пришел сюда, к очагу всех иллюзий и всех разочарований, в Церковь!
– Так, значит, вы теперь веруете?
– Почем я знаю!
– Значит, не веруете?
– Не знаю, верую я или нет; знаю лишь, что молюсь. И даже толком не знаю, о чем молюсь. Нас здесь несколько человек, но вечерам мы собираемся в этом храме помолиться. Я незнаком с ними, а они — со мною, но мы чувствуем некую солидарность, духовную общность. Теперь я ,думаю, что человечеству вовсе ни к чему гении.
– А ваша жена, дон Авито?
– О, моя жена! — воскликнул Карраскаль, и слеза, блестевшая в его глазах, казалось, вспыхнула внутренним светом. — Моя жена! Я открыл ее! Пока ужасное несчастье не обрушилось на меня, я не знал, каким сокровищем владею. Лишь тогда я сумел проникнуть в тайну жизни, когда в страшные ночи после самоубийства Aпoлодоро, я склонял голову на ее колени и в ее материн ских объятьях плакал, плакал без конца. А она нежно гладила меня по голове и говорила: «Бедный мой ребенок! Бедный мой!» Никогда, никогда она не была настолько матерью, как в те дни. Я никак не думал, делая ее матерью — и зачем? только чтобы она снабдила меня материалом для создания будущего гения? — никак не думал, что придет день, когда она станет мне необходима именно как мать. Ведь я не знал своей матери, Аугусто, совсем не знал; у меня не было матери, я не знал, что это такое, до тех пор, пока мы с женой не потеряли сына и она не почувствовала себя моей матерью. Ты-то знал свою мать, Аугусто, ты знал бесценную донью Соледад; если бы не это, я бы советовал тебе жениться.