Тупик
Шрифт:
Вы, наверное, удивляетесь, что я вам не привел это послание. Но для меня оно как нож в сердце. Я затыкал уши или выключал телевизор, когда слышал слова, что были в том письме. Какие слова? А впрочем, мне ведь все равно когда-нибудь придется к этому вернуться. Так уж лучше сейчас. Только я не хочу снова это читать! Не могу! Читайте сами. Вот что писал Эстебан:
«Товарищи, вы, которые живы, которые делали, а теперь делают без меня мое дело, простите, что покинул вас на середине пути. Вы знаете — не моя в том вина, да и, может, своей смертью я все же принесу пусть небольшую, но пользу. (А только в случае моей насильственной смерти вы прочтете это письмо.) Если, узнав о том, как я погиб, и поняв, что к чему и в чем подлинная справедливость, кто-то встанет в наши ряды, я буду считать, что умру не зря.
Сейчас много теорий и мнений относительно того, как исправить мир. Как сделать его справедливым, честным, светлым и мирным. Но только наша, основанная на науке теория правильна.
Нет, конечно, не все, кто не с нами, сволочи и фашисты. Есть много честных, но наивных людей, крепко верящих в разные сказки, есть добрые слепцы, есть, особенно среди молодежи, энергичные, полные желания бороться, да не знающие как, а потому слушающие иной раз тех, у кого голос громче. Много есть и таких, кто доверчив, кто верит тем, кому верить нельзя. Все они хотят справедливости на земле, но, только поняв истину, только примкнув к нам, они смогут добиться этой цели.
А что касается моих палачей, всех этих явных и неявных террористов, демагогов, лжецов, предателей человечества, прислужников реакции и империализма — их время пройдет, их имена не останутся в памяти, а останется лишь презрение народов к их гнусным делам.
Кто помнит сейчас об оасовцах, тонтон-макутах?
Террор никогда ничего хорошего никому не приносил. На терроре не сможет удержаться ни один правящий режим, ни один диктатор, ни одна хунта. Да, конечно, повластвуют, поцарствуют, кто больше, кто меньше, и слетят в конце концов на помойку истории. Вспомните Гитлера, Муссолини, Франко, иранского шаха, Салазара, Дювалье…
Что государственный, что индивидуальный террор ни правительствам, ни партиям победы не приносил. И потому все марксистско-ленинские партии, все государственные руководители социалистических стран всегда осуждали террор.
Добиться своей цели мы можем разными путями — и революционными и демократическими. Только не террором.
Товарищи! Мои товарищи-студенты! Я знаю, вам особенно трудно находить истинный путь. Не все вы еще умеете ориентироваться в жизни, различать, где обман, разбираться в тех уговорах, лозунгах, призывах, теориях и советах, которые обрушивают на вас опытные, искушенные лжецы, демагоги, обманщики, подлецы, лжепророки…
Верьте нам, верьте коммунистам! Нас еще никто и никогда не смог уличить в обмане. Были и у нас ошибки и просчеты. Но не было лжи, предательства, подлости! Нам порой нелегко, мы порой погибаем, нас бросают в тюрьмы, убивают, на нас клевещут, нас чернят. Но потом правда все равно берет свое. Жизнь доказывает нашу правоту.
И если моя смерть, повторяю, еще хоть одного из вас приведет в наши ряды, значит, я отдал свою жизнь не зря!»
Наступили трудные времена. Теперь на нас спустили всю полицейскую свору. Поиски «убийц», как они нас называли, Франжье называл нас «вершители правосудия», возглавил комиссар Лукас, эта длинная каланча, его портрет красуется во всех газетах. Железный человек, его не интересует всякая там политика (хотя, судя по его интервью, он в ней неплохо разбирается). Но в чем он здорово разбирается, так это в своем деле. Полицейский номер один! Он видит только преступников и свою цель — их изловить. Сейчас, когда общественное мнение взбудоражено, когда все политиканы должны делать вид, что возмущены и жаждут возмездия, никакого нажима ниоткуда (несмотря на намеки нашего шефа) не будет.
И вообще, не надо всех стричь под одну гребенку. Полиция, как известно, состоит из людей. И хотя все они одеты в одну форму, но характеры, взгляды, привязанности у них разные. И между прочим, понятие о долге и совести тоже. Есть среди них многие, кто ненавидит нас, как бы мы ни назывались — убийцами, грабителями, террористами, «борцами за справедливость», «пятой позицией», «восьмым января», «омегой десять» и бог знает как еще.
Ненавидят и за то, что мы их убиваем. Мы их убиваем, а судьи нас потом оправдывают или приговаривают к таким срокам, что через год-два мы снова на свободе и снова убиваем полицейских.
И хотя министр внутренних дел и другие большие полицейские чины настойчиво твердят, что никаких «эскадронов смерти» не существует, но у меня на этот счет есть серьезные сомнения. Одно утешение — они больше охотятся за леваками, а не за нами. Но в жизни нас нетрудно и перепутать.
Мы лежим с Гудрун на диване и слушаем радио. Мы одни. Франжье и другие наши уважаемые руководители последнее время что-то не показываются.
— Как ты думаешь, куда они все пропали? — спрашивает Гудрун, покуривая вонючую сигарету с марихуаной.
— Трясутся за свою шкуру.
— Что ж они, на Луну, что ли, улетели?
— На Луну не на Луну, но могли и за границу уехать, и у себя где-нибудь отсиживаться. Ты же читаешь, чем полиция занимается — уже не город, а всю страну, вплоть до общественных уборных, прочесывает.
— Очень остроумно, — морщится Гудрун.
— Зато верно. Между прочим, и нам не мешает сменить место жительства. Куда-нибудь уехать, притихнуть ненадолго.
— А по-моему, наоборот, — заявляет моя нежная подруга, — именно теперь мы должны провести несколько акций, показать, что мы живы, сильны как никогда, что мы действуем, и действуем беспощадно. — Она говорит это с пафосом, а потом и совсем безразличным тоном добавляет: — Кроме того, у нас кончились деньги.
— Что ты хочешь этим сказать? — усмехаюсь. — Что первой нашей высокоидейной акцией должно быть ограбление банка?
Гудрун смотрит на меня с выражением, с каким бы она смотрела на раздавленного клопа.
— Какой ты все-таки циник, — говорит она осуждающе. — Запомни, мы не грабим! (О господи, уже слышу в ее голосе истеричные рулады.) Мы занимаемся законной экспроприацией. Мы ударяем это проклятое общество потребления в самое сердце. Что для него наиболее дорого? Деньги! Изымая деньги у всех этих ничтожных буржуа, мы наказываем их больней всего. Кроме того, это наше право. Общество, которое нам надлежит разрушить, должно само поставлять нам для этого средства.
Я молчу.
— Мы что, — Гудрун повышает голос, — пьем на эти деньги, покупаем себе меха, бриллианты, машины, виллы?! — Она почти кричит. — Посмотри, в чем мы ходим! В тряпье! Мы ездим на угнанных машинах! Мы живем в мансардах! Мы питаемся в дешевых харчевнях! Мы живем не богатствами, а идеалами! Во имя идеалов мы уничтожаем наших врагов! Во имя идеалов ты казнил того, кто был когда-то…
В ту же минуту я изо всех сил ударяю ее по лицу, кровь из ее разбитой губы брызжет мне на рубашку, и я ухожу в ванную сменить ее.
Вскоре туда приходит Гудрун, она долго моет лицо, прикладывает какие-то примочки. Потом возвращается ко мне в комнату, ложится рядом на диван и целует меня. (Может быть, ее надо все время бить, тогда она станет вести себя спокойней?)
— Не сердись, — шепчет, — я больше не буду (смотрите, какая маленькая раскаявшаяся девочка — ей бы бантик в косички!). Сейчас не время ссориться.
— А когда время? — спрашиваю.
Она долго молчит, потом говорит мечтательно (такой я ее вижу впервые, а уж то, что она говорит, я тем более впервые слышу).
— Сейчас бы полежать где-нибудь на теплом песке у моря. Где-нибудь на Гавайях, где пальмы, цветы… Ты хотел бы побывать на Гавайях?
Я не сразу прихожу в себя от услышанного.
— На Гавайях? Не знаю. Когда-нибудь, может быть. Это не для таких, как мы, Гудрун. Это в другом измерении.
— Ты прав, — соглашается она печально, — наше место здесь, на переднем крае борьбы. — Голос ее крепнет (ну вот, это снова Гудрун, какой я ее знаю). — Наша судьба в сраженье. Отдохнут другие, те, кому мы проложим дорогу.
Я бормочу:
— На кладбище они отдохнут.
Она поворачивается и удивленно смотрит на меня.
— Что с тобой, Ар, ты очень изменился после… — Она вовремя замолкает, вспомнив про разбитые губы.
— Ну, изменился! — взрываюсь. — Школу, которую мы с тобой прошли, не забудешь…
— Ты прав, — неожиданно тихо говорит она, — мы вообще ничего не можем забывать, Ар. У нас ведь только и есть прошлое. Будущего нет.
— Как же так, — усмехаюсь, — сражаемся ради будущего, а у самих его нет?