Тупик
Шрифт:
— И приобретите мне, жене и детям пуленепробиваемые жилеты.
— И детям? — переспросил удивленный секретарь.
— Да, и детям! И себе тоже. Можете за мой счет…
Однако те два часа, что длилась пресс-конференция, оказались последними счастливыми часами в жизни Ларсона.
Уже скоро по тону вопросов и реакции журналистов на его ответы он понял, что пощады не будет. И не ошибся.
Со следующего дня и еще добрую неделю газеты перемывали кости «этому воплощению трусости», «недостойному предателю чести и достоинства партии», «клоуну в руках бандитов», «жалкому эгоисту». О боже, каких только эпитетов не употребляли газеты!
Но это было еще не самое худшее. Ларсон вдруг заметил, что никто из его коллег по партийному руководству, его сотрудников и друзей не звонит ему, не поздравляет с освобождением. Он сам позвонил премьер-министру, но секретарь ответил, что тот занят.
Все стало окончательно ясно на чрезвычайном заседании исполкома либеральной партии. Исполком единогласно принял отставку Ларсона (которую он и не думал просить) с поста лидера «в связи с ухудшением здоровья, связанным с последствиями драматических событий».
Так оборвалась карьера Ларсона, лидера главной оппозиционной партии страны — либеральной. И он, и его партия еще долго потом являлись благодатным сюжетом для карикатуристов.
Но внимание прессы и общественного мнения от судьбы Ларсона отвлекла другая сенсация — судьба второй жертвы «Армии справедливости» — Эстебана.
Эстебан держался твердо и мужественно. Сколько его ни приводили в «зал суда», сколько ни допрашивали, ни грозили, он молчал и держался с завидной выдержкой и хладнокровием. Не действовали ни наручники, ни ужесточенный режим.
Встал вопрос, что делать дальше.
И тут мнения руководителей «Армии справедливости» разделились. «Если мы оставим его в живых, это подорвет наш авторитет в массах, вызовет недоверие к нам. Если же мы приведем в исполнение приговор, наш престиж сильно возрастет», — говорили одни. «Это вызовет неслыханные полицейские репрессии — с одной стороны, а с другой — возмущение всех подлинно левых сил», — утверждали другие. Итог спорам подвел Франжье. Он сказал: «Казнь Эстебана по приговору нашего трибунала — это акт революционной справедливости, самый гуманный из тех, что возможны в этом обществе, разделенном на кланы». И все же еще оставались сомнения.
Однажды, подмешав ему в пищу снотворное, его спящего перевезли на квартиру боевиков почти в центре города. Полиция в своих поисках слишком приблизилась к коттеджу, и оставаться там было опасно.
Вот тогда-то и состоялось последнее свидание Эстебана с Аром. Окно комнаты, в которой содержался теперь Эстебан, выходило в глухой двор-колодец, да к тому же было закрыто массивными ставнями, дверь обита железом.
Ночью с Эстебана снимали наручники, но днем надевали снова. Есть ему было в них трудно, и очередной «конвоир» вынужден был помогать ему.
Обычно это делал Карл, в то время как Гудрун или Ирма с автоматом стояли в дверях или сидели в соседней комнате. Но в один из дней, когда Карл, Гудрун и Рика уехали по своим делам, Ару пришлось наконец, как ни старался он этого избежать, встретиться лицом к лицу со своим самым близким некогда другом.
Оставив Ирму с автоматом в соседней комнате у телевизора, Ар взял поднос с обедом и повернул ключ в замке.
В комнате был полумрак. Эстебан сидел у стола, положив скованные руки на колени.
Увидев входящего Ара, он не выразил удивления, только сказал:
— А вот и ты, поздновато, поздновато явился.
— Ешь, — сказал Ар, ставя перед ним тарелки. — Наручники снять? Не мешают?
— Я привык, — пожал плечами Эстебан. Он быстро съел скудную еду и отодвинул пустую посуду.
— Еще принести? — спросил Ар.
— Принеси, если не жалко, — усмехнулся Эстебан.
Ар вышел и через несколько минут вернулся с новым подносом. Когда Эстебан кончил есть, он откинулся на стуле и внимательно посмотрел на Ара.
— Ну что, поговорим?
Ар оглянулся на приоткрытую дверь, из-за которой доносились звуки телевизионной передачи.
— Поговорим.
— Ладно, Ар, — медленно заговорил Эстебан, — мне отсюда не выйти, о нашем разговоре никто не узнает. Возможно, он вообще бесполезен, этот разговор, снова тебя честным человеком уже вряд ли сделаешь. Но почему не поговорить, если есть время. Скажи, Ар, чего вы добиваетесь? Теперь я уже смело могу говорить «вы», а не «они», потому что ты ведь твердо занял свое место в «Армии справедливости». Так?
Эстебан говорил непривычно спокойно, негромко, без резких, грубых выражений, и это мешало Ару.
— Да, Эстебан, я теперь в рядах «Армии справедливости» и горжусь этим.
— Гордишься, даже так. Так чего вы добиваетесь?
— Справедливости, это содержится в названии.
— И каким же путем?
— Эстебан, наши пути тебе вряд ли подойдут. Но поверь, они единственно правильные.
— А все же?
— Мы рекомендуем насилие как единственный способ изменить общество, мы отвергаем законные пути добиться этой цели, считаем, что большинство людей сами не знают, чего хотят и что для них хорошо…
— Но ты же читал «Майн кампф» Гитлера? — спросил Эстебан. — Ты знаешь, что именно это утверждал и он. Он тоже отвергал законные пути прихода к власти.
— Что ж, и у Гитлера были разумные идеи.
— То-то вам так нравится его пресловутый «порядок», — усмехнулся Эстебан. — И пока у вас нет возможности убивать миллионы, вы, бедняжки, вынуждены ограничиваться сотнями кого попало.
— Мы не анархисты, Эстебан!
— Еще бы, они овечки по сравнению с вами. Но вы взяли на вооружение именно их методы.