Тургенев
Шрифт:
Ему не суждено было увидеть настоящий расцвет литературной деятельности Тургенева — все самое значительное было создано писателем позднее, в пятидесятые-семидесятые годы.
Но в период становления художника, при переходе от поэтических опытов к прозе, к «Запискам охотниках, близость с Белинским имела для Тургенева очень важное, решающее значение.
Она-то и положила начало глубокому внутреннему перелому, совершившемуся в сороковые годы в Тургеневе, когда существеннейшим изменениям подверглись не только его общественно-политические и эстетические взгляды, но и его нравственный облик.
У тех, кому доводилось сталкиваться в начале сороковых
Конечно, это поспешное и ошибочное заключение было скоро отвергнуто самим Герценом, и, как только он узнал Тургенева ближе, между ними надолго установились дружеские отношения.
Но первое впечатление было настолько странным и резким, что Герцен не преминул поделиться своим разочарованием с друзьями, укоряя попутно Белинского в непроницательности и в неумении разбираться в людях.
Черты, подмеченные Герценом, не коренились в Тургеневе и впоследствии исчезли без следа. Однако в свое время он нередко удивлял окружающих некоторыми своими странностями. П. В. Анненков, поддерживавший на протяжении ряда десятилетий тесные отношения с ним, находил, что ключ к пониманию поведения юного Тургенева крылся в одной его тогдашней особенности, которую можно назвать стремлением к оригинальности. «Самым позорным состоянием, в которое может попасть смертный, — писал Анненков, — Тургенев считал то состояние, когда человек походит на другого. Он спасался от этой страшной участи, навязывая себе всевозможные качества и особенности, даже пороки, лишь бы они способствовали его отличию от окружающих».
Отмечали современники и другие слабости молодого Тургенева — привычку во всеуслышание рассказывать о своих сердечных делах и тягу к аристократическим знакомствам.
Вероятно, и от Белинского не укрылись слабые стороны в характере юноши, но это не помешало ему искренне полюбить его.
Белинский увидел не только богатые творческие задатки и огромный интеллект Тургенева. Он оценил и своеобразие его подхода к жизненным явлениям, основанного на тончайшем знании психологии и быта людей самых различных слоев общества. Роднила их и любовь к порабощенной родине, отвращение к крепостному праву, вера в лучшее будущее русского народа.
Общественные интересы Тургенева, его политические, философские и эстетические взгляды получили теперь новый, сильный толчок, вступили в новую фазу развития.
Мягкая и несколько пассивная натура, склонная к самоанализу, меланхолии и созерцательности, вошла в соприкосновение с горячей, страстной душой, способной к беззаветному увлечению, умевшей бескорыстно и сильно любить и ненавидеть.
Духовные искания Белинского в последний период его жизни были особенно напряженными и яркими. В ту пору он обрывал последние путы идеализма, мешавшие ему двигаться вперед. Его еще разъедали сомнения, когда он размышлял о сущности религии, о будущем устройстве общества, он хотел скорее найти истину, расставаясь с иллюзиями утопического социализма.
Тургеневу посчастливилось быть непосредственным свидетелем этих поисков истины. Вместе подолгу раздумывали и рассуждали они о самых важных вопросах, которые волновали тогда умы лучших людей эпохи.
Никто в России не мог бы в те годы
Оценивая позднее значение деятельности своего незабвенного друга, Тургенев как раз по отношению к нему впервые употребил термин «центральная натура», что в понимании его означало общественного деятеля или писателя, стоящего наивозможно ближе к центру, к «сердцевине своего народа». Природа щедро одарила Виссариона Григорьевича эстетическим чутьем, ясностью взгляда, самостоятельностью мысли, бестрепетной смелостью и убежденностью.
Вот почему Тургенев с первых дней знакомства с Белинским проявлял безграничное уважение к авторитету великого критика и покорился его нравственной силе. «Он даже несколько побаивался его», — замечает Иван Панаев.
Любопытно, что и Белинский и Тургенев кратко определили характер своих встреч одним и тем же выражением — «отводить душу». Значение этих слов станет вполне понятным, если мы вспомним о том, как оба они воспринимали окружавшую их действительность.
А жизнь, как посмотришь с холодным вниманьем вокруг, Такая пустая и глупая шутка!«Да и какая наша жизнь-то еще? — писал Белинский. — В чем она? где она? Мы люди вне общества, потому что Россия не есть общество. У нас нет ни политической, ни религиозной, ни ученой, ни литературной жизни. Скука, апатия, томление в бесплодных порывах — вот наша жизнь…»
Такой же острой горечью проникнуто было восприятие тогдашней действительности и у Тургенева. «Тяжелые тогда стояли времена, — писал он. — Бросишь вокруг себя мысленный взор: взяточничество процветает, крепостное право стоит, как скала, казарма на первом плане, суда нет, носятся слухи о закрытии университетов… какая-то темная туча постоянно висит над всем так называемым ученым, литературным ведомством, а тут еще шипят и расползаются доносы; между молодежью ни общей связи, ни общих интересов, страх и приниженность во всех, хоть рукой махни! Ну, вот и придешь на квартиру Белинского, придет другой, третий приятель, затеется разговор и легче станет…»
Поколение людей сороковых годов выдвинуло из своей среды даровитейших деятелей, отличавшихся необыкновенно высоким нравственным уровнем. «Такого круга людей талантливых, развитых, многосторонних и чистых я не встречал потом нигде…» — говорит Герцен в «Былом и думах».
Лето 1844 года Белинский и Тургенев провели на даче под Петербургом, неподалеку друг от друга: первый жил в Лесном институте, второй — верстах в пяти от Лесного, в Парголове, откуда каждый день приходил навещать больного Белинского.
Дни стояли погожие, и они вдвоем часто гуляли в сосновых рощицах, окружавших Лесной институт. «Мы садились на сухой и мягкий, усеянный тонкими иглами, мох, и тут-то происходили между нами долгие разговоры…» — вспоминал Тургенев.
Кипение мысли не ослабевало в Белинском, хотя силы его были уже надломлены. Страстность, с которой он каждый раз возобновлял прерванную накануне беседу, увлекала Тургенева, но часа через два-три жаркие прения уже утомляли его, легкомыслие молодости брало свое — ему хотелось гулять, отдыхать или обедать, но только не рассуждать о «матерьях важных». Вот в одну-то из таких минут и были произнесены Белинским с горьким упреком слова: «Мы не решили еще вопроса о существовании бога, а вы хотите есть!»