Туркестанские повести
Шрифт:
— Привыкаете, товарищи?
— Осваиваемся помаленьку.
— Времени у вас немного: старослужащие скоро увольняются, вы замените их. Да и обстановка сейчас не такая, чтобы благодушествовать. — Капитан повернулся к карте, отыскал Вьетнам.
Тарусов не сгущал краски, просто приводил факты о зверствах агрессоров.
— Они применяют реактивные бомбардировщики, сверхзвуковые истребители, испытывают новые бомбы, напалм и фосфор…
Припомнился очерк, который я прочитал в одном из армейских журналов об офицере Тарусове. Может, это о нашем капитане?
Очеркист писал, что, когда началась война, отец Тарусова наспех собрал домашний скарб, посадил жену и пятерых детишек на телегу и двинулся на лошаденке от латвийского хутора Синяя Река. Где-то позади ухали разрывы, вспыхивали кровавые зарницы. На восток шли толпы перепуганных беженцев. По нескольку раз в день на них пикировали чужие самолеты. Дикий вой моторов… Бомбы… Снаряды… Люди срывались с повозок, бросали тачки и узлы и опрометью кидались в канавы и кюветы. Причитали женщины, ругались мужчины, плакали дети. На дороге вспыхивали чадные костры, дико ржали изувеченные лошади, в предсмертной агонии бились коровы.
Почти до Калинина беда щадила семью Тарусовых. А перед самым городом налетевший «мессершмитт» убил трехмесячного Славку. Убил на руках у матери, Анны Викентьевны…
А потом, уже вшестером, долго добирались до Перми и дальше — в глухую таежную деревню. Обовшивели, оголодали в пути и на место добрались лишь к декабрю. На ногах держался только старший из детей — нынешний капитан, остальные лежали пластом. Благо, люди помогли: приютили, пригрели, выходили малышей…
Может быть, рассказывая о Вьетнаме, Тарусов вспоминал сейчас черные дни, пережитые им самим. Я зримо представлял себе эту далекую землю в огне, пылающие джунгли, партизанские засады, разоренные селения, разбойные налеты карателей…
Глядя на карту, капитан скользнул указкой по Западной Германии, Соединенным Штатам и продолжал:
— Теперь мы все чаще убеждаемся в том, что империалисты не предупреждают о развязывании военных конфликтов, как это было когда-то. Они нападают внезапно, и нет гарантии, что враг не нарушит воздушное пространство, в том числе и в нашем районе, в любую минуту. Поэтому мы постоянно должны быть начеку. Скидок никто нам не сделает, хотя в дивизионе много молодых солдат. Какой же выход? Браться за учебу без промедления и научиться владеть оружием и техникой так, как старший сержант Родионов, сержанты Назаров, Акимушкин, ефрейтор Кобзарь, Валентина Леснова…
Старший техник-лейтенант Бытнов снова привел нас к траншеям.
— Надо заканчивать этот марафет, — сказал он, распуская строй.
— А что такое марафет? — спросил Шукур Муминов.
По лицу Бытнова скользнула тень насмешливой улыбки:
— Знаешь, что такое показуха?
— Начальству глаза замазывать, — вставил Новиков.
— Вот-вот. Только бомбе или ракете глаза не замажешь вот этими канавками, — кивнул Бытнов на траншеи. — Ахнет — любое железо пробьет.
— Для чего же мы набиваем мозоли? — удивился Горин.
— Сноровистость
— Дивизион-то образцово-показательный, — перебил его Бытнов. В его словах сквозила ирония. — А попробуй во время войны накопайся вот этих ходов, если позицию придется менять по нескольку раз в день. Бутафория, одним словом, марафет… Ну, берите грабарки и лопатьте. Песку в пустыне много, — засмеялся он.
Кто он, этот Бытнов? «Свойский», что ли? Уж больно не похож на капитана Тарусова. Тот прост без подчеркнутого опрощения, но всегда остается старшим, начальником. А Бытнов непонятен. Отец сказал бы о нем: «Форма не соответствует содержанию». Ну да ладно, не мне судить о нем.
Сбросив панаму и гимнастерку, я спрыгнул в траншею. Надо было углублять ее после землеройной машины, вынувшей грунт всего на восемьдесят сантиметров.
Лопата вгрызалась с шуршанием в теплый песок и ссохшуюся глину. Раз — и на выброс, два — и на выброс.
— Грабарочка — это тебе не авторучка, товарищ журналист, — подкусил Горина Саша Новиков, заметив, что тот достал носовой платок и обмотал им правую ладонь. — До обеда покидаешь — спина задубеет.
— Вижу, у тебя не задубеет, — огрызнулся Гриша. — Небось в чайную ложку сахару и то больше кладешь.
— За меня Федор Кобзарь довыполняет норму. Смотри, ворочает, как бульдозер. Наловчился человек, строил дорогу Абакан — Тайшет, камушки по центнеру весом выколупывал в каменоломне. Говорят, грамоту отхватил.
— Замолчи! — оборвал Федор Новикова.
— Обиделся. А за что? Я, можно сказать, пропагандирую твой трудовой подвиг. Как-никак по комсомольской путевке ездил на ударную стройку. Страна должна знать своих героев, — не унимался Новиков.
— Ну и брехомет ты, Саша, — вытирая крупное вспотевшее лицо, беззлобно отозвался ефрейтор.
— Подходящее имя, — заметил Горин, вгоняя лопату в дно траншеи. — Брехомет.
Работа давала себя знать. Начинали подрагивать ноги, горели ладони, ныла вспотевшая спина. Посмотрев на часы, Бытнов, что-то писавший в блокноте, объявил перекур. Федор Кобзарь выпрыгнул одним махом наверх и, разведя руки, потянулся. Ну и силища у человека! Ему и впрямь шестипудовые камни не в тягость. Недаром работает первым номером на пусковой установке. Новиков попросил Муминова подсадить из траншеи.
— Ослаб? — с деланным участием спросил Горин.
— Никогда не теряю бодрости духа. Просто пользуюсь товарищеской взаимовыручкой, — отряхивая руки от песка, ответил Саша. — Кузнецов, дай сигаретку московскую. Надоели гвоздики «Янгишахар». Говорят, раньше были папиросы «Пушка». Почему бы сейчас не выпускать «Ракета»? От одного названия голова бы кружилась, — мечтательно произнес он, выпуская колечки дыма.
— Вишь раздымился на чужбинку, — заметил Кобзарь. — Куришь один, а семерым хоть на стенку лезь.
Ребята сели на горячий песчаный отвал. У пожухлого клубка верблюжьей колючки лежал чей-то блокнот. Я полистал его и наткнулся на запись: