Турмс бессмертный
Шрифт:
Что же до событий в городе, то, как я уже упоминал, сенат, на заседании которого Терций Валерий так переволновался, что у него лопнул сосуд в голове, отдал своего бывшего героя Гнея Марция под суд. Как известно, после захвата вольского города Кориолы он получил прозвище Кориолан и право принимать участие в торжествах, стоя рядом с консулом. А теперь его обвиняли в пренебрежительном отношении к плебеям и в тайном стремлении захватить единоличную власть в Риме. Это правда, что он ненавидел плебеев, да и как могло быть иначе, если однажды, вернувшись из далекого паломничества, он увидел вместо своего дома пепелище; все его имущество
Кориолан прекрасно понимал, что люди его сословия не сумеют спасти его от народного гнева. Опасаясь за свою жизнь, он ночью убежал из дома, который охраняли ликторы, перелез через городскую стену, взял коня в конюшне своего имения и бежал в страну вольсков.
До Рима дошли слухи, что вольски приняли его с распростертыми объятиями, дали новую одежду и позволили совершить жертвоприношение своим городским богам. Вольски, как и другие народы приграничных стран, высоко ценили римское военное искусство и очень надеялись на помощь прославленного военачальника.
Той осенью семидневный праздник в цирке пришлось провести дважды: из-за ошибки, допущенной во время первых дней празднеств, боги выразили свое неудовольствие, послав плохие предзнаменования. Сенат предпочел снова оплатить расходы на игры, но только не обижать богов. Впрочем, Терций Валерий ехидно заметил, что сенату необходимо было отвлечь внимание народа от происходящего, поэтому послушные жрецы и истолковали знамение таким образом.
Через несколько дней, когда город еще не отдохнул после затянувшегося праздника, да и я тоже чувствовал себя так отвратительно, что казался себе полным ничтожеством, ко мне пришла Арсиноя. Она была чем-то возбуждена и с трудом сдерживала раздражение. Ее лицо, белое, как мрамор, заставило меня вспомнить медузу Горгону.
— Турмс, — начала она, — давно ли ты видел Анну? Ничего не бросилось тебе в глаза?
Надо признаться, я не очень-то присматривался к Анне в последнее время, хотя и ловил иногда на себе ее взгляд, когда играл с Мисме. Мы друг с другом почти не разговаривали.
— Нет, а что с ней случилось? — удивленно спросил я. — Разве что девушка немного осунулась, щеки запали. Надеюсь, она не больна?
Арсиноя взорвалась.
— Вы что, мужчины, все слепые?! — со злостью закричала она. — Напрасно, ох, напрасно доверяла я этой темнокожей девке! А я-то думала, что дала ей хорошее воспитание. Вот дождалась благодарности — Анна беременна!
— Беременна?! — переспросил я, потрясенный.
— Как только я заметила это, то учинила допрос, — рассказывала Арсиноя, — и ей пришлось признаться. Теперь этого уже нельзя скрыть. Глупая девчонка, конечно же, думала, что сумеет обмануть меня, свою госпожу, когда пошла торговать собой. А может быть, она оказалась совсем дурой и переспала с каким-нибудь ликтором или гладиатором, не сумев отказать ему. Но я ее проучу…
Только теперь вспомнил я о том, что произошло между мной и Анной. Чувство вины пронзило мне сердце. Там, в Панорме, страдая
Арсиноя немного успокоилась, и ей удалось трезво оценить случившееся. Она сказала:
— Анна злоупотребила моим доверием. Какую цену я сумела бы взять за нее, будь она невинной! Я бы хорошо ее пристроила. А сколько она могла бы зарабатывать! Даже от рабства откупилась бы по римским законам. Но беременная рабыня?! Такую купит разве что какой-нибудь землевладелец, чтобы получить побольше рабочей силы, а возможно, и сам займется ее пополнением, если девушка ему глянется. Но что зря лить слезы над разбитым кувшином? Надо поскорее продать ее — и делу конец. А то ведь каждый кусок, который она теперь проглотит, каждая тряпка, которую она на себя наденет, — это выброшенные деньги. А ты как считаешь, Турмс?
Потрясенный, я ответил, что Анна хорошо заботится о Мисме, а содержит ее Терций Валерий, и мы ничего на нее не тратим. Арсиноя возмущенно потрясла меня за плечи:
— Глупец, неужто ты хочешь, чтобы о твоем ребенке заботилась девка? Чему она сможет научить Мисме? А что подумает о нас Терций, о нас, которые недоглядели за своей рабыней?! Мы и так объедаем его, ничего не давая взамен… во всяком случае, ты уж точно. Но с тобой бесполезно разговаривать о деньгах, Турмс. Стыдно нам не заботиться о доходах Терция Валерия. Но сначала девчонку надо выпороть, я сама прослежу, чтобы все было без обмана.
И даже теперь мне нечего было сказать в свое оправдание. Все произошло так быстро, что я, парализованный чувством собственной вины, не сумел вмешаться. Арсиноя быстро ушла, а я продолжал сидеть, подперев голову руками, и смотреть на цветные плиты каменного пола. Очнулся я только тогда, когда услышал крики девушки. Не помня себя от гнева, я выбежал из дома и увидел, что Анну со скрученными ремнем руками привязали к столбу и раб из конюшни с упоением хлещет ее по спине розгами, да так, что на нежной коже появились ярко-красные полосы.
Я торопливо подскочил к рабу, вырвал у него розги и ударил его по лицу. Он застонал и отпрянул назад. Арсиноя стояла, дрожа от возбуждения; щеки ее пошли пятнами.
— Хватит, — сказал я. — Продай девушку, если хочешь, но только порядочному мужчине, который будет заботиться о ней.
Когда перестали сыпаться удары, Анна сползла на землю и встала на колени. Она продолжала всхлипывать, хотя изо всех сил пыталась сдержаться.
Арсиноя топнула ногой, некрасиво выкатила глаза и закричала:
— Не вмешивайся, Турмс! Сначала девчонка должна признаться, кто ее испортил, со сколькими она уже спала и где спрятала деньги, которые заработала. Разве ты не понимаешь, что это наши деньги, а кроме того, мы имеем право требовать от соблазнителя возмещения убытков, можем подать в суд, наконец?!
Тогда я дал Арсиное пощечину. Я сделал это впервые и очень испугался. Лицо ее стало серым, как пепел, и перекосилось от злости, но, как ни странно, она мгновенно успокоилась. Я достал нож, чтобы освободить Анну, но Арсиноя подала знак рабу и сказала: