Турухтанные острова
Шрифт:
— Буду, буду. Да спасибо, не надо, — сразу засуетилась старушка.
— Придем. Как вас зовут-то?
— Параскева.
— А по отчеству?
— Велико начальство! Меня и сроду так никто не называл. Бабка Параскева, и тольки.
— А все же?
— Параскева Ивановна. А тебя-то как?
Перейдя дорогу, Антон Васильевич оглянулся. Старушка стояла о чем-то задумавшись, скрестив руки на переднике.
К вечеру, когда солнце стало садиться за силосные башни по другую сторону реки, Антон Васильевич сказал ребятам:
— Ладно, давайте на
— Кончаем, — поддержал Виталий. — Сегодня в клубе новый фильм. Мы с Тяпой сходим посмотрим. Ему будет полезно взглянуть, как народ принимает их продукцию. Так сказать, окунемся в жизнь. Верно, Тяпа?
Параскева Ивановна их ждала. Обрадовалась. Очевидно, и не надеялась, что они придут.
— Кыш, кыш! — погнала она со двора кур, хотя те никому и не мешали.
— Надо расколоть да убрать, — указал Антон Васильевич ребятам.
— И это все? — спросил Виталий, осматривая раскиданные чурки. — Бабушка, у вас найдется колун?
— Был, раньше был. Куда-то заложила. Погодите, сейчас поищу.
— Ладно, обойдемся.
— Раньше все было.
— Не беспокойтесь.
Они сразу же принялись за дело. Глянув на Виталия и на Тяпу, Антон Васильевич понял, что у тех еще маловато опыта. Но у Виталия хоть была силища, действительно как у былинного богатыря Ильи Муромца. Он размахивался, словно палицей, и, ухнув, всаживал топор в чурку так, что тот не колол ее, а пропарывал навылет.
А вот у Тяпы не было ни того ни другого. Топор отскакивал от чурки, или его заклинивало, и Тяпа долго возился, чтобы его вытащить.
— Делай вот так!
Антон Васильевич прицеливался в самую сердцевину установленной «на попа» чурки и, не очень сильно, с потягом на себя, — тюк! Чурка разлеталась на половинки. Он брал половинку, придерживая левой рукой, и теперь от краев к середине — щелк! Щелк! — раскалывал на поленья, которые держались на толстой бересте, словно дольки апельсина на его кожуре. Все одинаково равные.
А вот осину надо колоть иначе. Ту от середины к краю. Сосну или елку тоже по центру, но стараясь топором угодить между сучков. Еловые полешки будут висеть и покачиваться на этих сучках, как на гвоздях.
Все это Антон Васильевич познал еще в ту пору, когда весь Ленинград отапливался дровами. Их, как и хлеб, получали тогда по карточкам. И сколько пришлось ходить по дворам, распилить, расколоть этих дров, чтобы заработать хоть бы на школьную форму! Не говоря уж о том, что надо получить по карточке на дровяном складе свои дрова, перевезти их оттуда, уложить в поленницу во дворе, обшить жестью, чтобы не забивало снегом. А жесть найти где-нибудь в разрушенном доме. И все это входило в его, Антона, обязанности: мать целый день на работе; вечером ей бы лишь успеть приготовить обед на завтра…
Где-то высоко над лесом грохнуло, словно отдаленный пушечный выстрел. Эхом откликнулись рощи. Напуганная хлопком, тявкнула в деревне собака. И послышался гул быстро, с посвистом летящего самолета.
Все подняли головы. Но самолет летел несколько в стороне. Вывалившись из облаков, он скользил по голубому небу, маленький, белый. А звук, усиливаясь и вроде бы все больше отставая, еще шел из облаков. И затем, резко сместившись, пошел от летящего самолета.
— Перешел звуковой барьер, — сказал Виталий. — Техника! Я на таком еще не летал!
— Техника сейчас развивается быстро, — отозвался своим мыслям Антон Васильевич. — Давно ли были лампы, полупроводники, интегральные схемы, а теперь — «чибисы».
— У меня дома где-то брошюрка есть — результаты специального исследования. Если инженер по каким-то причинам года четыре не занимается новым, то его уровень в этой области знаний становится равен нулю.
Отвлеченный разговорами, Антон Васильевич осмотрелся и только теперь заметил, что они раскололи почти все дрова. На это обратил внимание и Виталий.
— Ну, мы побежим, — сказал Антону Васильевичу. — А то опоздаем на сеанс.
— А-а. Бегите. Я доделаю.
— Куда же вы? — встрепенулась находившаяся тут же бабка Параскева.
— Пускай бегут, они торопятся, — сказал Антон Васильевич. — Я теперь тут и один управлюсь.
Он сносил поленья к хлеву, сложил под навес. Подмел двор.
— Да пусть так, я и сама все уберу, — останавливала его Параскева Ивановна. — А ты зайди в избу.
Следом за Параскевой Ивановной Антон Васильевич вошел в дом. Бабка чем-то сразу зашебуршила на кухне, а он остановился у зеркала, поправил волосы. Правее зеркала на стене висела застекленная рамка. Под стеклом собраны фотографии всей бабкиной родни — и совсем маленькие, паспортные, и размером с открытку. Некоторые уже пожелтевшие от времени. Антон Васильевич разглядывал их. А бабка Параскева стояла за спиной.
— Это мой старик. Молодой еще, до войны. А это я. И не взнал, наверное. Да куда ж теперь меня такую взнаешь, вся сморщилась, как гриб сморчок. А это мои сыны. Все четверо. Не вернулись с войны. Старик-то пришел, только летось помер, а они — ни один. Саня, старшой. Толя, Вася. А это — Петя, Петенька, Петушок мой. — Бабка взяла полотенце и стала им протирать стекло над фотографиями, хотя оно и так было чистым. Угадывалось, что бабка проделывала это часто. — На всех троих пришли похоронки, а Петенька пропал без вести.
Ты, Васильевич, — ученый человек, скажи мне, может ли получиться так, чтобы человек пропал без вести?! А вдруг живой, живет где? Мне одна женщина говорила, что в журнале было пропечатано, как одна ждала своего мужа с фронта, не дождалась да за другого замуж вышла. А один раз поехала на остров: там дом такой для инвалидов, кто не захотел калеченным домой возвращаться, — и узнала своего мужа.
Может, и мой Петенька где-нибудь так, матери не желает таким объявляться. Ночью не сплю, все слушаю. Как ветер зашумит, думаю — он, он. Зову его: «Петенька, иди домой». И во сне часто вижу. Иной раз просто около кровати пощупаю, не он ли тут. Слышу, как наклонится к подушке и дышит. Открою глаза — никого.