Турухтанные острова
Шрифт:
Антон Васильевич понял, что это перечень тех, кто не вернулся с войны. По два, по три, по четыре раза одинаковые фамилии и отчества. И среди них он нашел фамилии и имена бабкиных сыновей: «Никифоров Александр. Никифоров Василий. Никифоров Анатолий. Никифоров… — в четвертой строке, рядом с фамилией, имя и отчество зацарапаны чем-то острым. «Петушок, Петенька…»
Антон Васильевич вышел за ограду на кочковатый луг. Шел и думал: «Да, сколько же их вообще не пришло по всем деревням по всей стране, если в одной Поречице больше половины мужчин война покосила!» И кажется, только теперь начал понимать, что раздражало его в их шабашничестве, чего он не мог объяснить Виталию. «Чем оно вызвано?..»
Имелся он в свое время и в городе, но там его ликвидировали за счет деревни. А вот здесь он все еще чувствовался. Отсюда и все ее сегодняшние проблемы.
Ополченцев, вместе с которыми уходил и отец, бывших рабочих торгового порта «Экспортлес», отправляли из Второго жилгородка, что находился за деревней Автово у залива. По берегу, отгороженные от тростника забором, — десятка два деревянных бараков — общежитий. Крайний к забору, тоже деревянный, крашенный зеленой краской, — клуб. Он был известен тем, что в нем по выходным устраивались бесплатные детские киноутренники, на которые собиралась ребятня не только из жилгородка, из ближних кирпичных, недавней постройки, домов, в одном из которых до войны и жил вместе с родителями Антон, но приезжали и из Тентелевки, из Форели, из Стрельны, приходили из Вологодской-Ямской. В клубе перед сеансом набивалось целое фойе. Носились, играли в пятнашки, тузили друг друга, смеялись и плакали. Когда открывались двери в зрительный зал, все бросались туда. В дверях образовывалась давка. Норовили занять первые ряды. Почему-то они считались лучшими. За них начиналась рукопашная. Тут не робей. Если тебе зафитилят в глаз, не огорчайся. Орали и дрались до тех пор, пока на низенькую сцену перед занавесом не поднимался администратор, седой дядька. Обращался к залу:
— Ребята, повторяйте за мной! Начали!.. Ти-ше! Ти-ше! Ти-ше! Ша-а!.. — После этого магического «Ша-а!» воцарялась тишина. Те, кому не досталось места, усаживались к приятелям на колени или на пол перед сценой. Гас свет, и начинали демонстрировать фильм.
В тот июльский жаркий день сорок первого года все передние ряды в зале занимали ополченцы. Остриженные наголо, от этого ставшие неузнаваемыми, они сидели на рядах повзводно, как их только что перечислили по списку, все эти носаки. В то время еще не было в ходу модное сейчас слово «такелажник», называли просто «носак» — по тому основному делу, которое они выполняли: носили доски, грузили их на лесовозы. Двое, подняв за концы, накинут третьему на плечо, на подложенную обшитую кожей волосяную подушку, доску (если длиннее девяти футов — «доска», а если короче — «деляна»), но-сак «прошпурит» ее по плечу, улавливая тот момент, когда оба конца окажутся в равновесии, и побежал по сходням на судно, прилаживаясь в такт зыбко покачивающимся концам. Шагом не пройдешь, сразу свалит. Среди носаков не было ни толстых, ни хилых, слабых здоровьем, такие не удерживались здесь. Не та работа. Все поджарые, мускулистые, бронзоволицые от ветра и загара.
Отец сидел среди ополченцев сдержанный, спокойный. Многие оглядывались на последние ряды, где застыли пришедшие проводить их родные — жены, матери, дети. Все проходы между рядов были забиты, и в фойе полным-полно народа. Оттуда заглядывали в зал, звали.
— Вань, Вань! Я тут. Кулек-то, что я тебе завернула, забыл.
— Петров, толкни моего-то глухаря. Вон впереди тебя сидит. Ох, господи!.. Миша!
Здесь многие знали друг друга еще по деревням Ленинградской, Калининской и других ближних областей, откуда они приехали в Питер на заработки да так и остались.
На сцену поднялся директор порта Савелий Викентьевич Антипов. Тоже свой, приехавший вместе с ними, давно ли еще возглавлявший укрупненную стахановскую бригаду, когда едва умел как следует расписаться, а год назад назначенный директором порта. Между собой, за глаза, многие носаки и сейчас еще называли его Савкой, только в официальной обстановке, при народе, — по имени-отчеству, к чему Савка еще не мог привыкнуть. У него уши горели, когда к нему так обращались. Он напряженно силился вспомнить по отчеству этого Петьку или Саньку, которого всю жизнь знал как Саньку Чирка. Вместе в детстве с хворостинками по лужам бегали. И тут вдруг — Александр Алексеевич, если и батьку его иначе не помнил, как дядя Леха Чирок.
Недавно Антипов поскользнулся на сходнях — угораздила же неладная! — сломал руку. Она и сейчас у него находилась в лубке. Антипов не мастак был говорить. Ему бы что-нибудь поделать плечом. Поэтому он и сказал просто, как умел, сетуя, что не может сейчас уйти вместе с ребятами. Подал заявление, но обещали, что возьмут через неделю.
— Вы, мальцы, там уж это… его как следует! — заканчивая выступление, поплевал в кулак здоровой руки Антипов. — А через недельку и я…
Все закивали.
— В чем другом, а в этом не сумлевайся, Савка… Савелий Викентьевич. Ядриткин-лыткин!..
Затем выступали представитель райкома, Кто-то из военных. Говорили о вероломном нападении фашистской Германии, что враг будет разбит, его не впустят в Ленинград, о скорой победе. Она многим представлялась именно такой. А потом раздалась команда:
— Выходи! Стройся!
Ополченцы начали подниматься, оглядываясь. Провожающие все, вскочив, бросились в фойе, на улицу.
И Антон вскочил и тоже побежал. Он успел оглянуться и увидел, что отец высматривает их с матерью, приостановившись.
— Папа, я здесь! — закричал Антон.
Когда он оказался на улице, многие ополченцы уже были там. Повисли у них на плечах жены, и уже завыли, запричитали по-деревенски, в голос, старухи матери.
— Охти, родименький мой! Охти, кровинушка ты моя, да на кого ж ты меня покидаешь? Кто ж закроет мой глазоньки? Не увижу тебя боле, мое красное солнышко. Да прости ты меня, бедную-у.
Заревели ребятишки, оттесняемые взрослыми.
— Папка!.. Папка!..
А папка, понимая, что осталась последняя минута, торопился, поворачивался направо, налево, дрожащими губами ловил чьи-то губы, соленые щеки, одной рукой гладил кого-то по голове, а другая рука уже тянула вещмешок.
Послышалась команда:
— Становись! Провожающие, в сторону от-тойтй!..
— Ну, сынок, — отец похлопал Антона по плечу, — расти большой, хороший. Береги тут маму. Пиши!
От жилгородка ополченцы строем, по середине проспекта Стачек, направились к Дому культуры имени Газа. Провожающие бежали рядом по тротуару — ребятишки, жены и, отставая, старухи матери. Выбегали на середину улицы, заглядывали на уходящих, останавливались, а затем бежали опять — из последних сил, задыхаясь, поправляя рассыпавшиеся волосы.
— Родной!.. Сынок! Колька-а!..
Антон шел по тротуару в метре от отца, норовя не отстать. Они взглядывали молча друг на друга. Впереди Антона, уцепившись за руку своего отца, который чуть ли не волок его, заплетаясь ногами и мешая Антону, бежал мальчонка лет пяти, спрашивая батьку:
— Папка, ты принесешь гильзу от патрона? Такую же, как у Федьки, чтоб свистеть можно. Ты смотри не забудь, принеси. Принесешь?
— Принесу.
— А-а, и у меня тоже будет! — счастливо оглядывался на Антона мальчишка, наверное очень сожалея, что рядом нет какого-то Федьки.