Тут и там. Русские инородные сказки - 8
Шрифт:
— Сказал, что ты сегодня устало выглядел, справлялся о здоровье, предлагает взять отгул на пару дней, а что, отдохни…
Фаррыч ничего не ответил, а словно проснулся и замер. Опять этот морской ветер, налетел, напоенный известью ракушек, сухими водорослями, клочки которых чернеют тут и там под пеной набегающих волн.
— Слышишь, он спросил, не хочешь ли ты отдохнуть пару дней или взять недельку в счет отпуска, — повторила Сония.
— У тебя ничего не горит? — Он качнул головой в сторону кухни.
Сония поспешила туда. Глубоко вдохнув, Фаррыч проводил ее взглядом и заметил, что ветер стал намного прохладнее, словно подтягивал на прядях-сквозняках море, а с ним кого-то, бредущего
— Айзек, хочешь, завтра пройдемся вместе? Погуляем, погоняем мяч. У меня наклевывается выходной, — сказал Фаррыч через дверь.
Внимание отца, редкое за последнее время, заставило Айзека оторваться от телефона, там подружка сообщала о вчерашней вечеринке, на которую Айзека почему-то не пригласили. Теперь он выслушивал эти занудные девчоночьи сплетни, надеясь понять, почему друзья охладели.
«Этот старик, с которым ты вчера был на остановке, дед твой, что ли?.. Фазер? Он у тебя совсем древний, дунешь — рассыплется», — шутили в их футбольной компании.
Перспективка гулять с отцом удручила Айзека: она могла обернуться многими неприятностями, но он сопротивляться не стал, ладно, побродим в центре, где поменьше знакомых, старик что-нибудь интересное расскажет или опять будет ныть о том, как тяжело поспевать за жизнью. Ничего, главное, чтобы не вис, не выпытывал насчет курения и планов на будущее, а то привяжется, что один футбол на уме, начнет отчитывать, мол, где слоняешься по воскресеньям да с кем можно столько болтать по телефону.
— Да, па, давай пройдемся завтра. Сходим куда-нибудь, только сейчас тут мне диктуют одно уравнение, я допишу, и обсудим, — сказал Айзек веско и внятно, подгоняя свой развязный, небрежный тон под внушительную и суховатую манеру отца. И деловито припал к трубке, где подружка, выпуская дым, выхрипывала из кривой улыбочки смех.
Ночью Фаррыч не спал, лежал на спине с открытыми глазами — так удобнее было ждать. И в ответ на его ожидание телефон издал тихий дрожащий звонок. Крадучись, Фаррыч тенью выскользнул из постели. В коридоре его нагнал холодный морской ветер и хлестнул по лицу. Дверь на кухню была закрыта, оттуда доносился тихий, задумчивый шум. Фаррыч, дрожа от холода и необъяснимого предчувствия, бочком проник на кухню.
Там он нашел море. На море был шторм, огромные смоляные волны выталкивали на берег серую пену, с воем выдирая патлы водорослей, разбивая вдребезги валуны, бессердечно кроша скалы. Ветер был холодный и резкий, Фаррыч растерялся и побрел, увязая голыми ногами в мокром песке. Невдалеке смутно бледнела фигура, порывистый ураган трепал и комкал голубоватый светящийся шифон. Фаррыч остановился, закрыл глаза, изнутри вырывалось схороненное и придавленное столько лет. Кто-то подошел к нему и тихо, как будто из трубки, прошептал:
— Вон на песке тянутся две пары следов. Это я всегда шел рядом с тобой. Иногда ты думал, что идешь один. А ведь это я шел один и нес тебя на руках.
— Да, да, — соглашался Фаррыч, сырые песчинки царапали и до крови впивались в его колени. Губами он искал, но никак не мог поймать уголок голубоватого шифона, чтобы оставить там свою благодарность и слезы. В ответ на покаянность фигурки Фаррыча собеседник, выдержав паузу, изрек:
— Тогда вот что, Фаррыч, завтра, ты слышишь меня, возьми сына твоего, единственного, которого ты любишь… и… принеси его в жертву ради меня…
— Но… то есть как… — Слова разлетались в беспорядке. — Погоди… ты же… как так принеси… это шутка… принеси, легко сказать… я, конечно, прах и пепел перед тобой, но ты-то хоть подумал, что говоришь?
На это ветер налетел и пихнул
— Ты как? Может, врача вызвать… пойдем спать. — Ее сухая, уже совсем старушечья рука обожгла прикосновением, провела по волосам, показалась ледяной.
Той ночью Сония, притворяясь, что спит, сквозь щелочки прикрытых век наблюдала побег мужа, тихо шла за ним, когда он воровски крался на кухню. Там он долго неподвижно стоял, высматривая что-то на улице. Вначале она заподозрила: может быть, он высматривает кого в доме напротив, но потом застыдилась своих догадок. Прижавшись к дверному косяку, она увидела в зеркальном шкафчике отражение его лица — бессмысленный, оглушенный взгляд внутрь себя, испугалась его глаз, кричащих и плачущих. В какое-то мгновение ей почудилось, что пахнет морем, рыбой и немного вином. Тогда Фаррыч упал на колени, луна посеребрила его слезы и блеснула в них на мгновение. Он всхлипывал, что-то шептал, вытирал лицо занавеской, кусал и целовал ее пыльный краешек. На коленях, весь в слезах, он выглядел слабым и больным. Сония впервые за долгие годы нарушила его уединение, крикнув:
— Хватит! Пойдем спать, — и, сдерживая дрожь пугающего, удручающего открытия, старалась нежно гладить его сильной рукой. Но рука дрожала, сдавленный вопль разрастался в ее груди, когда она вела его в спальню.
При звуках ее голоса море исчезло, песчаный берег растаял, ветер стих, запах водорослей, ракушек и рыбы растворился в свежем, с кислинкой талого снега сквозняке. Рука возле уха оказалась пуста, никакого телефона в ней не было. Только по лицу Фаррыча текло и капало кислое вино.
Он лег, старался не шевелиться и лежал на боку, отвернувшись от жены, чтобы она не прочла лишнего по его лицу. Глаз он не сомкнул, а с тревогой, сквозь страх, беспокойство и трепет, перебирал свою жизнь, стараясь разгадать ее шифр, но голова болела, а мысли возвращались к вопросу: что делать утром? Между тем медленно светало. Заря вползала в щелку меж штор, возвращая простыням нестерпимую белизну. Когда проступила из сумрака старенькая стенка, Фаррыч все окончательно решил. Пока Сония еще спала, он тихонько выбрался, стараясь быть невесомым и не шуметь. Босиком, делая остановки на каждом шагу, неслышно прокрался на балкон. Здесь, тихо открыв дверь стеллажа, Фаррыч принялся сдвигать вбок банки, пустые и с вареньем, мотки проволоки, жестянки с гвоздями, как можно тише, чтобы донца не царапали полку. Фаррыч почти не дышал, нервничал, злился, а руки дрожали от волнения. Без конца заглядывая в комнату, не видит ли кто из домашних, он наконец извлек из глубины ящика старую пыльную наволочку, изукрашенную птичьим пометом и уличной гарью. Внушительная тяжесть оттянула руку. Вернувшись в комнату под прикрытием шторы, он продолжал воровато оглядываться, нет ли опять Сонни за спиной, но зря, она спала, не чувствуя, что высохшие слезы стягивают морщинки на щеках. Прерывисто дыша, Фаррыч рванул старую бечевку, скинул пыльную тряпку. Дедов клинок был небольшой, старинный, нехотя выползал из ножен, привыкнув к вековому сну и бездействию. Это была увесистая сабелька ручной работы, сталь побурела, поблекла, а ножны, обтянутые ребристой черной кожей, пахли пылью и нафталином. Фаррыч провел пальцем по острию, по нитке холодной стали, которая скользила, ползла и норовила рассечь, согреться теплой кровью, пульсирующей от содрогания в пальце. Наскоро завернув сабельку обратно в тряпицу, Фаррыч глянул на будильник, оказалось, не так уж и рано, около девяти.