Тутытита
Шрифт:
Поэтому после гулянки всегда тянуло в гостиницу. В гостинице хорошо – евроремонт, тёплый санузел и три фильма. Которые на четвёртый день мне надоели, я их выучил наизусть, и поэтому меня куда-то тянуло. А некуда.
Наконец позвонили из КБ:
– Ну как?
– Никак, – говорю. – Запрашивают в техническом управлении разрешение на разбор.
– Подгоняйте их, настаивайте, вы же офицер!
Я позвонил Васе на следующий день, тот сказал, чтобы я приезжал, потому что на факс ответа хоть и нет, но раз мне надо, то приезжай.
На следующий день мы с Васей решили, чтобы
Слава в штабе появился лишь на следующее утро – с перегаром, в мятых штанах и с кислым вопросом на лице: «Чё?»
Ему показали образец предстоящих работ. Слава повертел бумажку в грязных руках и сказал, что это никак не возможно, так как у него работ по самый пах. И если нам так уж это надо, то будьте любезны, вбивайте в полугодовой план. А с разбором последнего клапана у него вообще не поддающаяся решению проблема, так как для этого нужен особый инструмент, который у него какая-то подлюка ещё два года назад взяла и не вернула. Ну он не совсем так, конечно, сказал, но что толку его цитировать, когда меня спеленала грусть после его проникновенных слов.
Я уехал в городок, так как мы договорились всё-таки ждать факса, а Слава – такая-растакая кобелья жена, и с ним разберутся, как положено. Но в пределах нормы, так как другого Славы там нет и не будет.
Наконец поймал Ромку с вахты, и мы с ним хорошо посидели в «Лейле». После этого я чудно спал в гостинице, а то на трезвую уже ну никак не спалось.
Ещё четыре дня я обследовал лодки, где не нужно было ничего разбирать, а факс всё не приходил. Да и узнать-то об этом было порой трудно – Вася же в штабе служил, и телефон его подолгу не отвечал. Порой сутками.
Мне звонили из Питера:
– Ну что, уже начали разбирать и измерять что нужно?
– Так нет же.
– Как же так?! Не смешите нас, уже две недели прошло! Вы что, вы же офицер или кто?! Настаивайте там.
– Хорошо, – отвечал я, – настою.
Факса с разрешением всё не получалось, Вася обещал позвонить куда надо и даже звонил при мне однажды; ему сказали перезвонить, потому что у них там учения.
На четвёртую неделю в гостинице хорошо. Встанешь с кровати, покуришь, выглянешь в окно – там магазин и иногда ходят одинаково одетые люди, – посмотришь кино, которое уже давно разобрал на неинтересные цитаты, полежишь, покуришь, полежишь, посмотришь в окно, нацарапаешь на обоях что-то важное. Нет, на четвёртую неделю в гостинице уже не так хорошо. Надо гулять.
Гулять на четвёртую неделю в Лице тоже хорошо. Воздух уже морозный, конец октября, за тем домом труба и тупик, а за тем – поле чистое. Нет. На четвёртую неделю гулять там уже не так хорошо.
В гостинице иногда ругал себя, что рассказываю сам себе смешные истории и смеюсь же.
Ходил в «Лейлу» сам. Плясал так, что приходили смотреть из соседнего – там их два – зала. Потом хорошо спал до утра.
Однажды
Пошёл уезжать – это всегда грустно, никто же не везёт, сломался автобус к тому же.
Простоял часов шесть, вымерз так, что чувствовал, как кровь пульсировала в ступнях, а от курения губы потрескались и кровоточили.
Больше ног промёрзли мои осенние туфли, и когда я спрыгивал со служебного «КамАЗа» – метр высоты, – у меня на правой ноге от носка и до каблука отлетела подошва. Отскочила, но оторвалась не до конца. И я шёл, высоко поднимая правую ногу и зачерпывая подошву назад к носку, словно хромоногий муж цапли.
Хорошо, Ромка привёз свои новые военные ботинки, они хоть и на два размера больше, чем моя нога, но подошвы на них от мороза не отлетали.
Мне звонили из Питера:
– Не нужно нас смешить! Вы там что или кто, в конце концов! Немедленно начинайте разбор!
Мне до жути хотелось их всех послать и сказать, что наша встреча была с ошибкой, и ещё много всего ласкового. Но собрав остаток воли во что его обычно собирают, ответил, что полон оптимизма, так как заветный факс вот-вот придёт. А там уж я быстро, я ж умею, что вы.
Потом я заболел и три дня не вставал с кровати, дотягиваясь лишь до сигарет, выкуривая и снова проваливаясь в болезнь с выделением тепла и головокружением. Мне кто-то звонил, я не отвечал или швырял телефон в тумбочку, на которой ногтем выцарапал знакомое слово.
Когда болезнь стала отходить, я понял, насколько сильно хочу есть, и стал собираться в аптеку и в магазин. Денег в моей сумочке не оказалось. Всё, что оставалось – тысяч пятнадцать или около того, – ничего не было. Возможно, я их сам выронил, когда рылся в карманах в магазине, а может, и горничные вытащили, когда ездил на базу – как узнать? И я снова рухнул на кровать. Была суббота, денег и еды взять было негде, и я понял, что умираю, видимо.
Два следующих дня, до вечера воскресенья, говорил сам с собой. Пытался с телефоном, но денег на нём не было.
Вечером в воскресенье ко мне заехал Ромка – я звонил ему, ещё когда деньги на телефоне были, и мы договорились, – забрал меня к себе, накормил и отмыл, а то я уже сильно источал кабалу и тоску.
В понедельник я дозвонился до Ларисы и сказал, что денег у меня нет, в ответ услышал злобное рычание, на следующее утро мне перевели денег на карточку, я заплатил за гостиницу и меня не выгнали, как много раз обещали.
Ещё два раза съездил на базу, там мне сказали, что факса так и нет, я уехал оттуда в Мурманск. Силы иссякли. Запас экспрессивных слов тоже.
По приезде в Питер я увидел, что по отделу уже ходит другой человек, чуть моложе меня, но флотского офицера я узнал сразу. Мне шепнули, что его готовят на моё место.
Тогда я принёс Ларисе заявление на увольнение, она ответила мне:
– Спасибо, что поняли верно.
Так я перестал быть конструктором, что, в общем-то, честно, ведь никаким конструктором я никогда и не был.