Туула
Шрифт:
Похоже, в то время я еще не окончательно потерял из-за тебя голову, а жаль. «Я сам решу, куда мне сейчас ехать, сам!» — оскорбленно огрызнулся я. А в висках у меня стучало, возмущению моему не было предела, и только уязвленное самолюбие удерживало от вопросов: да что же это такое? почему? Я прекрасно чувствовал, что случилось и почему. И сразу решил - никаких вильнюсов! Куда захочу, туда и поеду, я снова бродяга, вольный казак, хозяин известных только мне маршрутов! Пока ты говорила мне что-то несущественное: лучше уезжай немедленно, скорым!
– я лихорадочно обдумывал, кого бы мне навестить в Каунасе. Несмотря на мою нелюбовь к этому городу - признак хорошего тона даже среди интеллектуалов-чистоплюев, — я решил не уезжать отсюда, поскольку у меня была здесь куча знакомых и друзей. Теперь-то я знаю, что совершил грубую ошибку. Нужно было послушаться тебя - уехать и прийти вечером. Нужно было не отпускать тебя ни на секунду, держать за руку. Это уже была самая настоящая любовная история — пусть банальная, сентиментальная, приводящая в волнение лишь отвергнутого, разочарованного, который, чувствуя себя таким несчастным, засовывает руки в карманы полупальто и медленно удаляется по окутанной дымкой аллее... Так-то!
Я проводил тебя до фуникулера, мы поднялись на гору вместе. В холодном допотопном вагоне я стиснул твои пальцы - ты сидела на ступеньку выше, бледная и неподвижная, как статуя. Я надеялся, что мы еще покурим, но наверху ты вышла, пройдя несколько шагов, резко обернулась и, приподнявшись на цыпочках, обняла меня за шею и крепко поцеловала в губы.
Я обернулся в сторону раскинувшегося в долине промозглого «Второго города», спустился на том же фуникулере вниз и в первой попавшейся забегаловке опрокинул в стылое нутро стакан дешевой сорокоградусной. Затем на занудно дребезжащем «Икарусе» отправился в городской район Шанчяй, отыскал там приятеля, который жил исключительно за счет карт - бридж, бридж и еще раз бридж!
– и рыбалки. Правда, оба этих промысла были строго-настрого запрещены, но разве кто-нибудь обращал внимание на запреты? Он как раз отдыхал после многодневных соревнований, так что время и желание для общения у него было - мы просидели до утра, и я, разумеется, ни словом не обмолвился о каких-то там Туулах. А он только приговаривал: вот жалко, что ты не играешь! Вот жалко, что боишься рисковать! Вот, вот, вот! Где ему было знать, что я играю и рискую - каждый божий день, каждый день! Так мы с ним и беседовали. И на следующий день, в понедельник, я снова никуда не поехал - профессиональный игрок в бридж выделил мне «премию». По правде говоря, сотенная с изображением Ленина во втором городе республики даже в те времена не считалась солидной купюрой, но для меня это было целое состояние! Хлеб с маслом, ветчина, колбаса, водка, вино, пиво, билет на край света и даже чуть дальше. Чувствуя себя едва ли не всемогущим, я разгуливал по центру, даже заглянул в музей, на выставку, потом, вытаращив глаза, смотрел, как толпа грузин, опустившись на колени, со слезами на глазах слушала исполняемую на колоколах мелодию «Сулико» - во «Втором городе» всегда можно увидеть нечто такое, чего нет больше нигде! Я чувствовал себя незаслуженно обиженным, но, к своему удивлению, заметил, что сидевшая во мне занозой душевная боль каким-то чудесным образом стала, можно сказать, приятной. Но ведь это отклонение от нормы, думал я по дороге на Главпочтамт, откуда намеревался послать тебе телеграмму в Вильнюс, я как раз прикидывал, как в нескольких словах передать и свою горечь, и упоение свободой, но неожиданно столкнулся лоб в лоб с некоей Эрной, с которой мы к вечеру в ее однокомнатной квартирке со всеми удобствами надрались в стельку. Или в дымину, один черт. Под конец она проворчала: «Полагалось бы постелить тебе отдельно, но ведь ты все равно приползешь!» Что правда, то правда, непременно приползу. Такую выпивоху, как Эрна, еще поискать. По-моему, прежде за ней подобное не водилось. Она моя приятельница еще со студенческих времен, бродили когда-то в одной компании по Карпатам. Теперь эта до крайности эмансипированная старая дева, химик по профессии, работала поблизости в реставрационных мастерских. Закладывала она почище любого мужика, но не вырубалась. Правда, начинала возбужденно жестикулировать, отпускать сальные шуточки, хвастаться, как и все нормальные пьяницы, но с этим уж ничего не поделаешь. Сколько мужчин валялось у нее в ногах! А как они плакали, как умоляли! При этих словах на ее хищном лице появлялось отталкивающее самодовольное выражение. Мне ведь было уже наплевать, вправду ли она могла выйти замуж за академика или нет. В моих глазах она была не женщиной, а случайным собутыльником. Мы уже совсем окосели, но все равно продолжали пить. Эрна стала наскакивать на меня: помнится, ты корчил из себя кого-то, а посмотри на себя сейчас - грязный, вконец опустился, да кому ты сегодня нужен! И в самом деле — кому? Если бы она знала о моем недавнем фиаско, живо бы сменила гнев на милость. Но она уже стелила постель и при этом даже не потребовала, чтобы я отвернулся. Эрна совсем не походила на тех девиц или бабенок, которые после первой же рюмки пускают слезу, потом входят в раж, угрожают самоубийством, а ночью блюют в туалете. Эта бесноватая Эрна была немного старше меня; она осталась крайне довольна тем, что так удачно разрешила проблему постели, и, буркнув «спокойной ночи», отвернулась к стене. Но я повернул ее лицом к себе, схватил в охапку, а она лишь сказала со вздохом: «Как хочешь...» О тебе, Тууле, как уже было сказано, я не обмолвился ни словом — к чему? Конечно, она не стала бы подымать меня на смех, возможно, даже дала бы какой-нибудь «женский» совет. Утром Эрна поставила на полную громкость «Гимнастику» Высоцкого — вставай, забулдыга! И подняла над головой бутылку вина: думаешь, я не понимаю? Сама Эрна к вину не притронулась, чем, по-видимому, ужасно гордилась: видишь, я не алкашка, не из тех красноносых, которым и валерьянка сгодится. Утром — ни капли!
Я пил красный «Агдам», и у меня трещала голова, но тем не менее я кое-что воскресил в памяти из вчерашних событий. Ну и что с того!
– равнодушно подумал я. «Vivere pericolosamente!» - моя интуиция даже отдаленно не подсказывала мне, что меня ожидает. Одновременно зазвенели дверной и телефонный звонки, Эрна пошла открывать дверь. В комнату вошел высокий красавец в кожаном пальто, кожаной шляпе и кожаных перчатках. Но он был явно не из «органов». Гость швырнул на стол кожаную сумку и, вынув из кожаного футляра сигарету, закурил. «Поехали?» — спросил он, не обращая на меня ни малейшего внимания, как, впрочем, и многие преуспевающие мужчины. Он звал Эрну поехать с ним на его машине в «Третий город» - Клайпеду, неизвестно зачем. Красавчика звали Робертас. Мне такие экземпляры были не в диковинку. Архитектор, специалист по фахверковой архитектуре. Холодный и вежливый. Кожа и трезвенность. Эрна нужна ему в качестве химика - для исследования и консервации древесины фахверка. Или еще для чего-нибудь... Эрна замотала головой -агрессивно, совсем не так, как ты, Туула: катитесь все к черту, никуда я не поеду! Увези-ка ты его отсюда, Роби!
– кивнула она в мою сторону. Лишь тогда знаток фахверка соизволил заметить меня. Почему бы и нет, согласился он, и я почувствовал себя без пяти минут пассажиром. Мне даже захотелось, чтобы пошел дождь или снег. Эрна ничтоже сумняшеся представила мне гостя: этот господин тоже хочет жениться на мне, ясно, зайка? Зайка, понимай, я. А это, - она кивнула в мою сторону, - мой стааарый, стааарый... А Робертас и сам не слепой: постель еще не застелена, я сижу на ней босиком, выковыриваю грязь между пальцами на ногах и наклюкиваюсь с утра пораньше.
Робертас, судя по всему, привык к таким штучкам. Когда вернусь, забегу, Эрна.
Приятный, спокойный голос. Нет, давненько мне не встречались такие типы - видно, я, закоренелый бродяга, совсем отдалился от порядочных людей: всюду мне мерещились лишь сытые мещане, пустельги да разумники, которых я на дух не выносил, причем последние — чаще всего. Робертас принес пива, оставил пару бутылок и на дорогу. Обождал, пока я искупаюсь в Эрниной полуванне. Если бы мог, дал бы мне свою чистую рубашку и носки. Я чмокнул Эрну в щеку: прощай, мать-кормилица! Не выскакивай замуж, я ведь могу и вернуться когда-нибудь, жди! Не волнуйся, зайка, парировала она, триппер ты не подцепил! И кисло улыбнулась. Да, без макияжа тетеньки ее возраста выглядят весьма неважно.
Я представления не имел, что буду делать в той Клайпеде, уж и не упомню, когда там был. Но разве это так уж важно? Мне сейчас лишь бы подальше от «Второго города», и только бы не в Вильнюс. Мы ехали по городу в сторону Жямайтийского шоссе — у светофора, когда мы остановились на красный свет, я увидел тебя, Туула. Ты стояла к нам спиной в своей неизменной рыжей шубке и, подняв голову, разговаривала с атлетического вида парнем, который был выше даже Робертаса. И шапочка на тебе была та же - серая, из грубой шерсти. Но когда мы тронулись, я увидел, что это была не ты. Какая-то женщина, причем гораздо старше тебя. Выходит, отныне всегда и везде меня станут преследовать призраки? Всегда и везде? За городом я попросил попутчика притормозить ненадолго - путь предстоял неблизкий. Купил пару бутылок «Каберне» и сигареты. Пиво — это всего лишь пиво, а вино — все-таки вино! Робертас улыбнулся, открыл кожаную сумку и протянул плавленый сырок, а заодно и штопор — золотой человек!
С пчелиным жужжанием машина летела по автостраде. Не было ни дождя, ни снега, - и слава богу! Мы долго обгоняли колонну зеленых броневиков, но броневики мне были не страшны, это не милицейские джипы. Я потягивал вино и курил. Стряхивал пепел в пепельницу рядом с радио, откуда эстрадный певец Стасис Повилайтис все драматичнее вопрошал: «Куда-а ты скрылась?.. Тебя-я ищу-у, но не верну-уть того, что бы-ыло...» Но вот он устал и заткнулся, радио затрещало, и дикторша ледяным голосом пообещала, что ночью будут заморозки, причем довольно сильные. А когда на горизонте появилась слегка подавшаяся вперед «Крижкальнисская мадонна»19, я уже знал, куда отправлюсь в конце маршрута. В Клайпеде, славном портовом городе, недалеко от стадиона по-прежнему, как я надеялся, жила знакомая бродяжка с подругой. Разумеется, не настоящая бродяжка, ведь как-никак студентка филиала консерватории, мечтает стать режиссером, играть на сцене, любить. В свое время я приютил ее на ночь в пустой мастерской Герберта Штейна — она с любопытством разглядывала бутафорию, разные антикварные штучки. Я и сам, чего греха таить, там ночевал. Помнится, я еще тогда подумал, что она из тех, кто «брыкается», иначе с какой стати при виде вина она отрицательно помотала головой (куда ей было до тебя, Туула, или до химички Эрны!) и тяжело вздохнула: мне не то нужно... А потом, когда мы уже спали, мне показалось, что девушка что-то жует - монотонно, с небольшими перерывами. Неужели хлебную корку? Я захаживал на этот чердачок, даже адрес ее запомнил, и сейчас, покопавшись в памяти, радостно выпалил:
– Кулю, семь, Кулю, семь, Кулю семь, — три!
– Глюки?
– покосился на меня водитель.
– Уже?
– Кулю, семь, - три!!!
Как же звали ту бродяжку? Фамилия, вроде бы, латышская. А имя? Ага! И я снова не удержался от возгласа:
— Роде! Роде! Роде!
Робертас озабоченно посмотрел на меня, но я успокоил его, сказав, что со мной все в порядке. Просто это девушку так зовут. Рододендра. Рододендра Розенблюме. Только пахарю из северной Литвы не подлежащего сомнению латвийского происхождения могло взбрести в голову дать своему нежному дитяте такое имя. Приятели звали ее просто Роде. Она сказала, что изучает режиссуру массовых мероприятий. Сама наша жизнь была для нее сплошное массовое мероприятие: кафе, скверы, парки, пляжи, автострады и тусовки в подворотнях. Она и свою жизнь проводила в массах - на набережных и рынках, в кафе и закусочных. Эта похожая на взъерошенную приморскую пигалицу девушка была на редкость дружелюбна, сговорчива и на редкость общительна, как этого и требовала ее профессия режиссера-массовика. Мне она досталась в подарок, притом неожиданно, как это бывает у бродяг. В тот раз Роде сопровождала в Вильнюс молодого русского поэта, разумеется, гения. Еще по дороге в столицу Роде и Денис - так звали поэта - основательно перебрали, а когда прибыли в Вильнюс, их занесло в полуразрушенный двор алумната20, где они шатались без толку с початой бутылкой «Rosu de dessert» в руках. Я же только что вывалился из соседней пивной «Бочка», и Денис, которого я знал раньше, схватил меня за руку: дескать, постереги эту девушку, я мигом... только не отпускай ее от себя! Ему, видите ли, под пьяную лавочку вздумалось навестить свою бывшую супругу и сына Сальвадора — чуете, разумеется, в честь кого его так назвали? Мы с Роде прождали его, сидя на каменной ограде за замком Гедиминаса, до вечера, и лишь тогда наскребли, сколько у кого было, денег, пошли и купили - чего? Ясное дело, вина! Когда совсем стемнело, я отвел девушку в мастерскую Герберта Штейна — хозяин находился с выставкой в Калуге. А может быть, в Тууле, не помню. Роде к вину даже не притронулась, я уже говорил. Зато с размаху плюхнулась на тахту: сейчас или погодим? И сейчас и, разумеется, потом, буркнул я, только растолкуй мне, голубушка, это что, и есть твои так называемые массовые мероприятия? Мой вопрос ее развеселил - Роде хохотала до слез. Вот такая она была, жительница улицы Кулю варту. Отважная, неунывающая, любознательная, режиссер массовых мероприятий. Рододендра. Может, не прогонит?
Я пил вино, стараясь растянуть удовольствие до конца пути, поскольку не надеялся, что Робертас остановит машину по первому моему требованию. И просто так. Нет, все-таки он был настоящий человек, с той самой первой буквы - привез меня прямехонько на улочку Кулю варту. Мы остановились, и я увидел на доме старинный номер 7. Счастливое число? Стоит ли рассказывать о том, как равнодушно, с нескрываемой неприязнью встретила гостя Роде? Оказывается, на тот момент она была влюблена в главного режиссера и оказалась всерьез занята — варганила из мака какую-то отраву и вообще ждала более достойных гостей, не чета мне. Все же она сварила кофе и, нервно затянувшись сигаретой, подождала, пока я выпью. Если быть честным, она вошла в мое положение, не выгнала на улицу, ни о чем не расспрашивала. Когда после кофе я еще выкурил и сигарету, Роде отвела меня на другую сторону улицы, к своей подруге - блондинке с грустным пухлым личиком. Я и сейчас помню ее имя - Олива. Оливия, представила приятельницу Роде и, велев называть ее Оливой, испарилась, но перед этим успела откровенно подмигнуть нам обоим: не пропадете!
Олива, оказывается, тоже собиралась стать режиссером, только пока не знала, какую пьесу выбрать для постановки - веселую или грустную? И с кого начать - с Чехова или Кафки? Речь ее была медлительной, как сквозь дрему. Она подогрела мне «Бычью кровь» и стала допытываться, не знаком ли я с Някрошюсом. Оказывается, он единственный мог бы ее понять. Возможно. Рассказала о чудесных каникулах на Азовском море. Узнал я и об Альбатросе, приятеле-южанине, который ее там вконец измотал. Она покосилась на меня и пояснила: своей болтовней. Заведя разговор о чайках, всхлипнула: как они умеют умирать! Будто она это видела! Олива дымила «Примой», вставляла сигарету за сигаретой в короткий мундштук и снова курила. Эта дородная девушка была неулыбчивой, но искренней, к тому же ее нельзя было назвать распущенной. Я прожил у нее почти неделю, но только на третью ночь она позвала меня к себе в постель: мы ведь уже подружились, не так ли? Но пыхтела потом вовсе непритворно. Девушка проводила меня на вокзал, там я еще издалека увидел Дениса, который снова торопился навестить Сальвадора. Оли-и-и-ва-а-а!
– заметив нас и ничуть не удивившись, крикнул он. Он уговаривал Оливу поехать с ним: люкс, сходим к Беглецу, потом заглянем к Свекле, а? Однако Олива отказалась. Она попросила меня написать ей хотя бы одно письмо — она собирает все полученные послания. Девушка была на полметра выше меня и на центнер тяжелее. Ей было свойственно неизменно философское состояние духа, которое не покидало ее даже во время физической близости. Покидая меня ненадолго, она обычно возвращалась с бутылкой вина и десятком яиц. Мастерица готовить омлеты по-баскски. Каф-ка, каф-ка! — каркала под потолком убогого будуара прирученная Оливой ворона. Интересно, где она сейчас? Ясная была погода, штиль, подумал я, вспомнив Оливу, хотя к морю мы с ней так и не съездили.
VIII
В ту пору, Господи, я уже лежал во Втором отделении - об этом в общих чертах сказано выше. Улицы Васарос, Рудянс и Оланду и пространство до линии рельефа — улицы Полоцко на юго-востоке были теми естественными границами, где два месяца я чувствовал себя как дома. Территория больницы, разумеется, куда скромнее. На востоке она была отгорожена крутым, поросшим елями откосом, с вершины которого открывался вид на Другяльское кладбище. Это над ним, Господи, я летал по ночам до угла улицы Филарету, где, развернувшись, улетал в западном направлении, на улицу Малуну...