Твардовский без глянца
Шрифт:
Годы учения. Пробуждение поэта
Константин Трифонович Твардовский:
«Отец наш очень хотел, чтобы сыновья его получили образование. И вот он привез из Смоленска дальнего родственника – гимназиста 8-го класса, учившегося в частной гимназии Воронина. Гимназист был рослый, хромой и некрасивый. Звали его Николай Арефьев. Это был наш репетитор для поступления в гимназию. ‹…› Он очень хорошо рисовал, носил форменную летнюю гимназическую фуражку – белую с синим околышем, а также отвечал на любой вопрос с полным объяснением о спрошенном. Наверно, более двух месяцев учил нас дядя Коля, и, видимо, потому, что мы его любили и уважали, ученье не казалось нам скучным и трудным». [12; 139]
Александр Трифонович Твардовский. Из «Автобиографии»:
«Что стихи можно сочинять самому, я понял в связи с тем, что гостивший у нас в голодное время летом дальний наш городской родственник по материнской линии, хромой гимназист, как-то прочел по просьбе отца стихи собственного сочинения „Осень“:
Листья давно облетели,И голые сучья торчат…Строки эти, помню, потрясли меня тогда своей выразительностью: „голые сучья“ – это было так просто, обыкновенные слова, которые говорятся всеми, но это были стихи, звучащие как из книги». [8, I; 7–8]
Константин Трифонович Твардовский:
«В ту же осень (1918 года. – Сост.) отец отвез нас в Смоленск. ‹…› Мы стали гимназистами. Только форма у нас была не уставная, да ее уже и не требовали. Однако фуражки и башлыки были форменные, а ученические шинельки нам пошили из простой солдатской шинели.
Тут следует пояснить, что это учебное заведение называлось гимназией Воронина лишь по сохранившейся традиции. ‹…› К осени 1918 г. в здании гимназии разместилась 1-я Советская школа первой ступени. Но преподавание в школе в значительной мере велось еще по старым гимназическим программам. ‹…›
Наряду с другими уроками в школе проводились уроки пения, рисования, немецкого и французского языков. Однако дисциплина отсутствовала. Это сказывалось на успеваемости. Мы не старались хорошо выучить уроки. После школы мы с огромным любопытством осматривали город.
Весной мы уехали домой и больше в Смоленск не вернулись. Дома дела по хозяйству ухудшились, и потому от учебы в городской школе нам пришлось отказаться». [12; 139–141]
Александр Трифонович Твардовский. Фрагмент, не вошедший в «Автобиографию»:
«Я лет 10–11-ти стал отличаться исключительной религиозностью и однажды объявил в семье, что собираюсь посвятить себя богу, т. е. пойти в попы или монахи. Отец, кичившийся своим безбожием, отпустил по этому поводу непристойную поговорку („был бы ты попом, да голова у тебя кляпом“ – кляп у нас – член). Мать же приняла все всерьез и даже стала меня исподволь прикармливать (насколько это было возможно при такой куче детей) в предвидении ожидавшей меня подвижнической жизни. Но религиозный пыл, явившийся следствием чтения каким-то путем попавших мне в руки изданий вроде „Почаевского листка“ и т. п., вскоре оставил меня и сменился множеством других настроений и мечтаний под воздействием опять же чтения, неутолимой страсти моего отрочества». [9, VIII; 181]
Константин Трифонович Твардовский:
«Осенью 1920 г. мы стали учиться в Ляховской школе, я – в пятом классе, Александр – в третьем. Учили нас сестры Марфа Карповна и Ульяна Карповна. В то время нас фамилия их не интересовала. Только спустя полвека я узнал, что это были сестры Галактионовы.
Ляховская школа размещалась в доме помещика Бартоломея. Дом был двухэтажный, большой, с печным отоплением. Учились мы с Александром не лучше других, но и не хуже. Русский язык давался Александру лучше, чем другим ученикам, а остальное так, на среднем уровне». [12; 141]
А. Н. Седакова (Ерофеева), одноклассница А. Т. Твардовского:
«В классе Александр сидел в среднем ряду, от учительского стола третья парта. Всегда опрятный, подтянутый, с красивым, открытым лицом, голубыми глазами, таким остался он в памяти». [2; 5]
Иван Трифонович Твардовский:
«С некоторыми пробелами помнятся школьные годы старших братьев, Кости и Шуры… Зимние сумерки. Ребята возвращаются из школы. Какие-то рассказы о событиях прошедшего учебного дня, и все это казалось как бы очень важным, серьезным и до восторга занимательным. Тут же начинался ужин: на столе две глубокие миски со щами. Мы, дети, с поспешностью занимаем свои места, из кучи деревянных округлых ложек отыскиваем каждый свою; и выжидающе посматриваем на отца – не положено начинать еду без известного в крестьянской семье иерархического знака – порядок обязателен. Кстати сказать, это нас не угнетало и трапеза проходила вполне аппетитно и безобидно». [12; 157]
Константин Трифонович Твардовский:
«Иногда мы в плохую погоду ночевали в школе, спали на полу, набиралось таких ночлежников, бывало, до двух десятков. Видимо, чтобы предупредить излишнее баловство, вечером к нам приходила Ульяна Карповна с томиком Гоголя и вслух читала нам рассказы. Читала как-то особенно хорошо, слушали мы все очень внимательно и про себя решали обязательно научиться читать так же. Это чтение в какой-то мере прививало вкус и любовь к художественному слову, к книге. ‹…›
В нашем томике Пушкина все стихи датировались. И вот когда отец сказал, что Александр Сергеевич написал стихотворение „Под вечер осенью ненастной в пустынных дева шла местах“ в возрасте четырнадцати лет, это, видимо, запало в голову Александра. Учась в четвертом классе, он написал, как я считаю, свое первое стихотворение. Вот оно:
Раз я позднею поройШел от Вознова домой.Трусоват я был немного.И страшна была дорога:На лужайке меж ракитШупень старый был убит…Это стихотворение и стало первым кирпичом всей поэзии Александра Твардовского. Стихотворение было хорошо встречено в школе и дома. Оно, пожалуй, было лучшим из написанных за последующие полтора-два года. Но Александр упорно продолжал писать. Иногда он читал мне написанные стихи. Читал их и в школе. Но вскоре ученики четвертого класса, вначале одобрительно слушавшие первые поэтические пробы товарища, обратили его стремление писать стихи в предмет насмешек. К месту и не к месту кричали: „Поэт!.. Поэт!..“ Тогда Александр перестал делиться со всеми вновь написанным». [12; 141–142]