Твербуль, или Логово вымысла
Шрифт:
– Тогда бывай, Саня. Я поехал в общежитие, у меня курсовая еще не готова.
– С этими словами очкарик скинул форменную куртку с бейджиком "Охранник Богдан", аккуратно пристроил ее на крючок и растворился в утренней Бронной.
Глава четвертая. Дети подземелья
Итак, я решила повременить со своей общей материализацией, чтобы, все еще невидимой, без помех обозреть, может в последний раз, дорогие мои подземные окрестности. Постараюсь побольше запомнить и ничего не пропустить. Кто знает, где, что и когда пригодится? Я же не собираюсь оставаться на всю жизнь путаной. Ах, какой почтенный синоним подобрало время для презрительного слова "проститутка". Может быть, я действительно еще в аспирантуру поступлю и, закончив, стану читать студентам лекции. Чего время и возраст с нами не делают! Роскошная дама, подчеркнуто добротно и изящно одетая, объясняет
Но что это? В самом уголке, под трубой, которая идет от единственного на все заочное отделение туалета - в хозяйственной части, естественно, свой туалет и запирается на замок, не дай Бог студенческие отходы смешаются с высокородными бухгалтерскими, - итак, под трубой вдруг вижу не замеченный мною прежде маленький, похожий на могильный, холмик с занятной надписью на дощечке: "Кафедра литературного мастерства". Так на рассаде в теплицах иногда пишут сорт помидоров. Рассортировали, с гордостью подумала я, наших литведов даже отдельно выделили. Какой улов! Какие интеллектуальные богатства, какие немыслимые кладовые сокровенного открылись и идут в руки!
Подлетаю, еще невидимая, таинственная, осторожно стучусь наманикюренным ноготком по табличке над братской могилкой. Тук-тук, кто в тереме живет? И здесь же перед моим внутренним, как пишут в старых романах, взором появляется некий быстро перелистывающийся каталог. Подобно тому, как в аэропортах раньше действовала доска объявлений: много-много табличек, которые листала электронная сила. О чем спросить? Какую вызвать из теней первой? Кого назвать? На чем сосредоточиться? В конце концов, на каком периоде литературы остановиться? Эти ученые покойники ведь всё знают, во всё сунули свои носы. Легенды повествовали, что совсем еще недавно в партийном бюро института, в его забронированном, как танк, сейфе, хранился богатейший архив. Такое неимоверное количество решений, жалоб и кляуз преподавателей друг на друга, доносов и анонимных писем, что можно было бы составить потайную историю литературы. Но разве кто-нибудь из анонимщиков или жалобщиков, особенно ныне еще живущих, не помнил, что и когда он написал? Помнил и, как кролик перед удавом, замирал от ужаса расплаты. И вот в самом начале "перестройки" писатели, быстрее других сообразившие, куда "пошел процесс", с невероятным энтузиазмом и воодушевлением, при редчайшем взаимном согласии все бумаги, для истории не менее драгоценные, чем рукописи Пушкина или Гоголя, сожгли, или, не глядя, выбросили на помойку. Все сгинуло, исчезло, растворилось в суете дней. Но теперь передо мной как бы появились контуры всплывающей из воды Атлантиды: может быть, хоть наводочку покойники дадут?
Однако только захотела я из своего волшебного мыслительного табло выудить пластиночку с тяжелым, словно крепостная стена, словом "донос", остановить летящую крылатку электронной мельницы, как что-то во мне опять запротиворечило. Нет, оставим сегодняшнее, суетное, хотя и актуальное на завтрашний стабильный день, пусть еще отлежится, покиснет, спрессуется до монолита. Есть более существенное и, я бы даже сказала, вечное. Гоголь! Кто же опять запустил в меня этим именем? Какие открылись с ним бездны именно в нравах современной литературы и историографии! В памяти у меня был чей-то смутный рассказ о потревоженных в середине прошлого века кладбищенских останках великого писателя. Это ж надо было его нынешним собратьям по перу, так называемой совести эпохи, решиться - не в пример мне, якшающейся лишь с виртуальными тенями, - на кощунственное соглядатайство при ворошении усыпальницы гения и даже касаться святыни, его костей! Каким-то таинственным образом это тоже было связано с Литературным институтом. Как же могла я такое пропустить и сосредоточиться на мелких писульках друг на друга! Мистический писатель Гоголь и здесь возник. "Горьким словом своим посмеюся". Недаром, видно, эти слова пророка Иеремии высечены на его памятнике у дома, где сожжены "Мертвые души". Кто-то ведет меня по этому пути.
И тут же, не успела я про себя произнести это, столь дорогое для меня имя, вдруг, как черт из табакерки, появился на вершине могильного холмика невысокого роста человечек. Значит ждали? А может быть, здесь, как в кинотеатрах нон-стоп, все время идут, повторяясь, одни и те же ленты? А невысокий человек, в духе его эпохи, будто перед внесудебной "тройкой", зачастил без понуждения:
– Все расскажу, все расскажу. Общественность должна знать истину этого происшествия.
– Соврет, - раздался со стороны другого, соседствующего с институтским подвалом, театра имени Пушкина, басовитый голос.
– Обязательно соврет.
Откуда такое недоверие? Первый персонаж был ладненький, как я уже сказала, невысокого росточка, тщательно одетый и с прекрасными манерами. Даже платочек торчал из нагрудного кармана пиджака. Что-то в его облике было даже смутно знакомое. Видела ли я его, или по рассказам бывалых людей этот образ таким сложился в моем сознании? Надо думать, надо вспомнить. Второго, по мере того как он проявлялся из таинственного морока, я узнала почти сразу. Это был легендарный ректор Лита Владимир Федорович Пименов. Портрет его висит и сейчас в коридоре на втором этаже. Тоже когда-то не только администрировал, но и преподавал, вел драматургию. За пытливый глаз, за хозяйственность, за начальственно внушаемый страх студенты называли его Боцманом. И здесь я, конечно, оробела. В историю института вписаны два легендарных ректора, но Пименов - это явление особенное, та еще эпоха.
Впрочем, у всех у нас, живых и мертвых писателей, разные критерии. Для одних Пименов - это человек, который выселил писателей из бывшего общежития на Тверском бульваре, а взамен, все перестроив и с истинно большевистским рвением все мемориальное стерев с лица земли, открыл учебный корпус заочного отделения. Писателей, которые зажились, а в основном их вдов и детей, - к чертовой матери! Следы и росписи Мандельштама на обоях комнаты и шкаф, в котором Андрей Платонов хранил свои книги, - к чертовой матери! Даже домовую книгу, где писатели как граждане были прописаны именно в этом помещении, - к чертовой матери! Этакий мифологический Давид Перестроитель. Для других же Владимир Пименов - человек с загадочным прошлым: еще до того как стал ректором, он закрывал Камерный театр, поэтому имя его навсегда вошло в театральные росказни. Ну, этот-то, подумала я, все знает и обо всем. Но кто же первым возник из братской могилки?
– Соврет!
– повторила привыкшим командовать голосом тень ректора Пименова.
– Я обязательно все навру, когда возьмусь рассказывать, как закрывали Камерный театр, а Владимир Германович насочиняет, когда примется излагать, как он с группой писателей вскрывал могилу Гоголя.
Боже мой, подумала я в знобком восторге, что я сейчас услышу! Но, по опыту знаю, расслабляться не следует. Мне сейчас, главное, проявить легкость, сексапильность и искренний интерес. Под это дело ни одна тень не выдержит, будет говорить правду. Одновременно меня порадовала догадка, что вторая тень - это некогда очень популярный писатель Лидин, в свое время, председательствовавший в Лите в государственной экзаменационной комиссии.
– Отчасти, отчасти Лидин, - пробасила тень Пименова, которая, конечно телепатическим образом, прочла мои мысли и даже, не требуя полной материализации - но отчасти и Гомберг.
– Да, да, надо обязательно раскрывать псевдонимы!
– каркнул кто-то в поддевке и смазных сапогах, выскользнув из братской кафедральной могилы.
– Расплодились и все выдают себя за русских писателей.
– Цыц!
– грозно рявкнул ректор.
– Сколько же и в литературе неудачников-шовинистов!
В мгновение ока сапоги утянули поддевку за собой обратно внутрь холмика. От быстрого этого движения над полом поднялось крошечное облачко пыли. Кто это был, мне теперь никогда не узнать.
– Просто покоя нет от так называемых "патриотов", - снова пробасил легендарный ректор; я отметила про себя, что сказал он это, как говорится в театральном мире, а парт, недаром столько лет преподавал драматургию.
– А вы разве, милочка, не знаете подробностей перезахоронения праха Николая Васильевича Гоголя в советское время?
– Я тут же подумала, как ректор меня увидел без полной материализации? Потом вспомнила, что Пименов, по легендам, знал всех до одного студентов Лита в лицо и по имени. Значит, своим привычкам не изменил и, возможно, до сих пор следит за всеми пополнениями кадров и студенчества через собаку отдела кадров Музу. Уловив в моем лице некоторую растерянность, по педагогической привычке стал меня совестить: - Стыдно, стыдно. Но мы сейчас этот пробел закроем. И поэму Андрея Вознесенского не читали? Какой конфуз! Я вас представлю Владимиру Германовичу Лидину, и он вам все расскажет. Из купеческой семьи, но образованнейший, между прочим, человек. Еще до революции учился в знаменитом Лазаревском институте восточных языков, окончил и юридический факультет Московского университета. Восемьдесят пять лет свет коптил, столько всего понаписал, но все сгинуло, а теперь у нас здесь ведает рассказами и... баснями. Знаменит, конечно, тем, что участвовал в этом вскрытии могилы. Приоритеты в жизни, как и в литературе, меняются. Один останется знаменит своим романом, другой - доносом или какой другой подлостью. Очень был, особенно к старости, человеком разговорчивым. Я ему всегда говорил: не разводите на кафедре тары-бары, а он все красовался перед коллегами, вот и наболтал лишнего.