Твербуль, или Логово вымысла
Шрифт:
– Владимир Петрович Кирпичников, честь имею, - церемонно представился незнакомец, - литературный функционер, как написал обо мне вон в том "Лексиконе русской литературы ХХ века", - махнул он рукой на полку с книгами, - немецкий славист Вольфганг Казак. Но я больше известен под литературным псевдонимом Владимир Ставский. Слышали, конечно? Из рабочей, между прочим, прослойки. А что касается материальных ценностей, раньше их в институте было поболе.
– Сановная тень вела себя вполне уверенно, говорила со знанием дела.
– Расхищают? Плохо следите за хозяйством. Сейчас у вас рабочие новые рамы в корпусе, выходящем на Тверской бульвар, вставляют; так вот подоконники они на пустоту поставили, строительной пеной ее забили, весною все к чертовой матери полетит.
"Вот подлец-'доброжелатель', еще и других критикует, - подумал Саня, зачем-то снимая с полки указанный зарубежный труд и раскрывая его на букве "С".
–
Тень явно пыталась перевести разговор в доверительное русло, приземлить. Но Саня быстро прочел кусочек резюме почтенного литературоведа: "Ставский принимал активное участие в насильственной коллективизации крестьянства и написал об этом фальсификаторские, не имеющие художественной ценности повести..." - и, окончательно рассеяв робость, пошел в наступление:
– Вы мне, господин-товарищ Ставский, зубы не заговаривайте, у нас за хозяйством следит проректор, в просторечии называемый Пузырем. Лучше ответьте, почему вы под сейфом прячетесь, а не сидите, как все приличные писатели, в другом здании в подвале?
– Вы лучше спросите, почему я здесь?
– Тень не проявляла ни малейшего смущения, будто не поняла намека на свою второразрядность.
– Во-первых, потому, что именно в этом здании я служил секретарем РАППа. Немало? Во-вторых, не без моего участия ваш институт организовывался. Между прочим, при председательстве в Союзе писателей СССР Алексея Максимовича Горького, а потом Алексея Николаевича Толстого я был, до кончины, генеральным секретарем СП.
– ("Так это генеральный начальничек на своих подчиненных доносы писал!
– восхитился Саня.
– Ну и ну...") А олицетворение коллективного предательства между тем продолжало: - Хорошая была организация, заботилась о настоящих творцах. Пришвину, например, я помог с женой развестись. Ну, а что касается подвала, там своя компания: либералы, демократы, извратители курса партии, дезертиры с поля боя, как Есенин и Маяковский, отщепенцы. Я им поддакивать не желаю. Времена еще поменяются! Примите также к сведению, что как никак я был убит во время Великой Отечественной войны под Невелем, в сорок третьем.
– Это вам повезло, папаша. В наше время вас бы через такую мясорубку пропустили. А я бы ручку крутил. И не возражайте. Вот эту эпистолу вы накропали?
– И Саня сунул под нос функционеру раскрытую книгу с поразившим его документом.
– Ну, предположим, я, что тут особенного?
– Привидение, мельком взглянув на страницу, отложило книгу и стояло, подбоченясь.
– Текущий диктовал момент. Все писатели себя считали гениями. Вы думаете, я сам лично Мандельштама с Прутом и Катаевым видел? Писатели же обо всем и настукали, конкуренты. Я, значит, по-вашему, все их сведения должен был в тайне хранить? Свою голову за какого-то маменькиного сыночка подставлять? Значит, вы не представляете, как писатели друг на друга капают. Одно письмишко, легкий шепоток - мне, а другое для контроля - Николаю Ивановичу Ежову. Вы уверены, юноша, что с тех пор что-то изменилось? Жизнь, как учит марксизм, извечно борьба. У писателя всегда двойная бухгалтерия. Мне, что ли, за Мандельштама надо было садиться? Вы думаете, неразумный, - набрал пафоса в речь литературный феномен, - я один такой был? Под сейфом нас целая компания, сидим целыми днями, в карты играем, о литературе печемся. Среди нас есть дамы, например критик Зоя Кедрина, выступавшая на процессе Синявского-Даниэля. Известный издатель Лесючевский. Когда он писал свое заключение о Заболоцком, думаете, он не добра ему желал? Он высказывал свою точку зрения, не больше. Разве Белинский, подвергнув разгромной критике гоголевскую "Переписку с друзьями", хотел смерти автора? Если это и случилось, то простым совпадением. То есть мы - яркое проявление коллективного мироощущения. Просто мы попались сейчас в сети к либералам как люди крупные, заметные, а разные литературные шмакодявки выскользнули из бредня и теперь, вырядясь под порядочных писателей и даже жертв необоснованных репрессий - ха-ха!
– заседают в подвале. Всех надо разоблачать!
– Вы не оговаривайте всю общественность, - возразил Саня.
– К счастью, что-то все же изменилось. Монстры рождаются определенной эпохой и индивидуально. Новое время - другие песни.
Похоже, что скрытое личное оскорбление покойный писательский генсек пропустил, но с тем, что изменились нравы, не согласился:
– "Други-ие песни"?
– ернически проблеял он, и счастливая детская улыбка разлилась по его лицу.
Саня сразу понял свою промашку и знал, чем его сейчас будут бить. Он вполуха слышал о челобитной группы писателей, отправленной первому президенту России, вскоре после того как тот взял упавшую ему в руки власть. И даже вспоминал о ней сегодня. С этого "открытого письма", может быть, и возник потом его интерес: а как было с такими писательскими поддавками в прошлом?
– Может быть, вы не слыхали, дорогой мой потомок, о некоем литературном письме сорока двух? Между прочим, написано в ва-аше время, ва-аши старшие товарищи постарались.
– На местоимениях тень Ставского делала тягучие ударения.
– И вы, возможно, таким же станете. С возрастом. Хотите ознакомиться? Пожалуйста. У нас под сейфом все бумаги в полном порядке; это вам не ЦГАЛИ, в котором только что разворовали фонд одного знаменитого архитектора. Вместо некоторых ценных чертежей и рисунков положили в архивную папку безделицу, попутно вытащив и восемь страниц автографа блоковского "Возмездия". И заметьте - сделал это кто-то из своих, на руки посетителям такие единицы хранения не выдаются. А на письмишко старших товарищей, пожалуйста, взгляните.
В ту же секунду в руках у Сани оказался номер газеты "Известия" с удивительным документом. Саня не разведчик, не выкормыш спецшколы при ФСБ, чтобы все разом, с разгона, запомнить. А потом, зачем запоминать - документик свежий, сходи в библиотеку и читай. Но как, оказывается, быстро мы забываем свою собственную, гнусную новейшую историю. Писатели ведь всегда что-то требуют, по преимуществу крови и мести конкурентам. Не всегда, конечно, делают это всерьез, чаще здесь стремление проявить лояльность к новой власти, лизнуть. На этот раз, после переворота в октябре 1993 года, когда президент из танков расстрелял непокорный парламент, 42 писателя, не считающих себя людоедами, потребовали от президента и правительства распустить все "не ихние" партии, фронты и объединения. Судей, следователей и прокуроров, сочувствующих "не ихним", отстранить от работы. "Не ихние" органы печати - закрыть. Деятельность органов власти, отказавшихся подчиниться "ихним", приостановить. Власть, только что расстрелявшая законно избранный парламент, должна еще и строго судить виновных в непокорности. Это всё 42 писателя назвали демократией.
– Как вам, молодой потомок, этот современный документик? Сильно ли он по духу отличается от того, что выходил из канцелярии Союза писателей в 1938 году?
– Да не тарахтите вы со своей демагогией!
– прервал Саня литературного функционера и схватился за листок бумаги, на который переписывал его письмо.
– Я... спишу фамилии.
– Саня еще раз пробежал глазами колонку подписантов, и его будто ожгло: как быстро уходят из жизни сами эти писатели, пожелавшие голодной смерти "не ихним".
Тень сразу же откликнулась, словно имела возможность читать чужие мысли:
– В нужном направлении думаете, молодой человек, пишите, диктую, мне эта бухгалтерия подчиняется быстрее: Алесь Адамович, Анатолий Ананьев, Виктор Астафьев, Зорий Балаян, Татьяна Бек, Александр Борщаговский, Василь Быков, Юрий Давыдов, Даниил Данин, Александр Иванов, Эдмунд Иодковский, Яков Костюковский, Юрий Левитанский, академик Лихачев, Юрий Нагибин, Булат Окуджава, Григорий Поженян, Лев Разгон, Роберт Рождественский, Владимир Савельев, Василий Селюнин, Михаил Чулаки... Кстати, если не успели сосчитать, молодой человек, - ровно половина.
– Но все равно вы мне ничего, товарищ литературный бухгалтер, не доказали. Здесь, конечно, коллективный, массовый сволочизм. А вы - сволочь индивидуальная.
Привидение и тут не налилось праведным гневом, не призвало Саню к барьеру, а с полной безнадегой дружелюбно заключило:
– Эх, юноша, ничего-то вы не знаете о сволочизме... Пойдите лучше послушайте, что о вашей подруге наговорили ваши собственные коллеги.
Да, пора было действовать быстро и четко. В здание уже впустили народ; Саня слышал шаги студентов по коридору и вовсе не хотел, чтобы его застукали на кафедре за прослушиванием чужого магнитофона. Времени на то, чтобы заглянуть в соседнюю комнату, где родился Герцен, уже не было. Впрочем, там Сане все знакомо: псевдоподлинная мебель красного дерева; диван, который трудно выдать за тот, кожаный, на котором родился от немки великий бастард, да величественные портреты, советской эпохи, классика. Привлекает внимание также некая икона с Божьим ликом, повешенная в углу. Сочетание этой иконы, коммунистического духа, витающего в кабинете, и раритета великого русского демократа занятно. С ним, то есть с диваном, связаны лирические переживания той охраны, какая служила здесь в начале "перестройки". Гвардейцы охраны так загваздали обивку, не желая снимать сапог во время диалогов с приходившими к ним на свидание дамами, что ее пришлось менять. В качестве литературных курьезов уборщицы, похохатывая, приносили иногда проректору по хозяйству презервативы, прихваченные с полу чистыми листочками бумаги. Сейчас охрана сменилась, ничего подобного ожидать не приходится, поэтому Саня пролетел мимо этого последнего в коридоре кабинета и взмыл по старинной чугунной лестнице на второй этаж.