Твердая рука

Мне опять снилось, что я участвую в скачках.

Ничего странного. Такое случалось тысячу раз.

Были барьеры, которые нужно перепрыгнуть. Были лошади, жокеи в радужно-ярких куртках и мили зеленой травы. Были толпы зрителей с возбужденными радостными лицами. Эти лица казались неразличимыми, когда я пригибался, стоя в стременах, и мчался галопом, все быстрее и быстрее.

Люди кричали, и, хотя я не слышал ни звука, знал, что они подбадривали меня и желали мне победы.

Победа значила для меня все. Для этого

Во сне я выиграл скачки. Радостные возгласы и веселье подняли меня на крыльях, словно волна. Но главной для меня была победа, а не радость болельщиков.

Я по обыкновению проснулся в темноте, в четыре часа утра. Вокруг царила тишина. Никакого ликования. Но я по-прежнему чувствовал, как скачу верхом на лошади, как напряжены мускулы наших тел, ставших единой плотью. Ощущал сжавшиеся икры, тяжесть железных стремян, обретенное равновесие, близость моей головы к коричневой вытянутой шее. Лошадиная грива, развеваясь, гладила меня по лицу, я вдыхал знакомый запах, а мои руки сжимали поводья.

И тут я снова проснулся. На этот раз окончательно. Я сдвинулся с места, открыл глаза и вспомнил, что пора скачек навсегда осталась в прошлом. Я ощутил боль, как от свежей раны. Ну что же, всем людям снятся сны.

Я очень часто видел во сне скачки. Черт побери, в этом нет никакого смысла. Я стряхнул с себя наваждение, оделся и занялся повседневными делами.

Я вынул подсевшую батарейку и полез в коробку за новой. Не успел я толком осознать, что сделал, как через десять секунд мои пальцы перестали работать.

Как странно, подумал я. Менять батарейку и совершать все нужные движения настолько вошло у меня в привычку, что я проделал это машинально, вроде как почистил зубы или причесался. Неужели мое подсознание наконец-то смирилось с мыслью о протезе из металла и пластика?

Я снял галстук и, не думая, швырнул его на пиджак, висевший на спинке кожаного дивана. Потом растянулся и с облегчением вздохнул, почувствовав себя дома. Прислушался к знакомой тишине в квартире и ощутил желанный покой, отделивший меня от жестокости и суеты внешнего мира.

Я воспринимал квартиру скорее как убежище, нежели как дом. Она казалась по-настоящему уютной, хотя в свое время я подбирал мебель наспех и без особого старания. Зашел в магазин и присмотрел подходящий гарнитур. Сказал: «Я возьму вот это, это и это. Пожалуйста, пришлите все поскорее». Ансамбль получился более или менее подобранным, но в нем не было ничего, о чем бы я стал жалеть, сломайся оно или потеряйся. Если таков защитный механизм подсознания, то, по крайней мере, в нем я разобрался.

Я с довольным видом прошелся по комнате в рубашке с короткими рукавами и в носках, включил настольные лампы с их теплыми кругами света, ласково похлопал по телевизору, налил себе некрепкий скотч и решил не стирать оставшееся с вечера белье. Бифштекс лежал в холодильнике, деньги в банке, и больше мне в жизни ничего не требовалось.

Теперь я приучился делать очень многое одной рукой. Так выходило быстрее.

Мой протез, работавший благодаря соленоидам, прикреплялся к остаткам предплечья. Пальцы могли сжиматься и разжиматься, словно когти Фреди Крюгера, но лишь с определенной скоростью. Впрочем, протез выглядел как настоящая рука, и люди нередко его не замечали. Оставаясь один, я старался пользоваться им как можно реже, но, когда надевал, испытывал откровенное удовольствие.

Я собирался провести этот вечер как и многие другие: устроиться на диване, вытянуть усталые ноги, взять в руки большой бокал и уткнуться в телевизор.

Неудивительно, что я рассердился, когда в середине вполне приличной комедии раздался звонок в дверь.

Я нехотя поднялся, поставил бокал на столик, оделся, нащупал в кармане пиджака брошенную туда новую батарейку и вставил ее в протез. Потом опустил манжету рукава на запястье из пластика, направился в небольшой холл и поглядел в «глазок» двери.

Никаких причин для беспокойства не было, если не считать стоявшую на пороге даму средних лет с синим шарфом на голове. Я открыл дверь и вежливо сказал:

— Добрый вечер. Чем могу служить?

— Сид, — проговорила она. — Я могу войти?

Я посмотрел на нее и решил, что я с ней не знаком. Но многие люди, с которыми я не знаком, зовут меня Сидом, и я всегда считал это нормальным.

Из-под шарфа виднелись жесткие черные кудри, глаза были скрыты под темными очками, и основное внимание приковывали к себе губы, накрашенные ярко-красной помадой. Гостья держалась нерешительно и, казалось, не в состоянии была избавиться от нервной дрожи, которую не мог скрыть широкий желто-коричневый плащ. Она все еще надеялась, что я ее узнаю. Но лишь когда она с тревогой взглянула через плечо и я увидел на свету ее профиль, то понял, кто это.

Но даже тогда я неуверенно, словно боясь ошибиться, произнес:

— Розмари?

— Знаешь, — начала она и стремительно ворвалась в квартиру, как только я открыл дверь пошире. — Я непременно должна с тобой поговорить.

— Хорошо... входите.

Пока я закрывал дверь, она остановилась у зеркала и стала снимать шарф.

— Господи, на кого я похожа!

Я обратил внимание, что у нее трясутся пальцы и она не в силах развязать узел. Наконец она с негромким стоном вытянула шею, схватила шарф и сорвала его с головы. Вместе с шарфом слетел и парик с черными кудрями. Она тряхнула копной каштановых волос и сразу превратилась в Розмари Каспар, звавшую меня Сидом добрых пятнадцать лет.

— Боже мой, — повторила она, положила темные очки в сумку и достала бумажную салфетку, чтобы стереть излишки помады. — Мне нужно было прийти, мне нужно было прийти.

Я наблюдал за ее дрожащими руками и прислушивался к срывающемуся от волнения голосу. Я подумал, что видел немало людей в подобном состоянии с тех пор, как на меня обрушились невзгоды.

— Может быть, вы что-нибудь выпьете? — предложил я, зная, что она в этом нуждается. Увы, мой спокойный вечер у телевизора был загублен, и я мог только вздохнуть. — Виски или джин?