Тверской гость
Шрифт:
Над Тверью шли низкие, тяжелые ночные тучи. За полночь к мелкому дождю примешался снег. Ветер рвал ставни, ломился в двери, завывал в трубах . Спокойно, не слыша непогоды, спал Федор. Жарко шептала перед иконами, молясь об Афанасии, Олена. Гасли одно за другим окна в княжеских хоромах. Мучаясь бессонницей, раздумывая о своем враге, листал библию епископ Геннадий. Боярин Жито похрапывал, отвернувшись и стене от разметавшейся дородной супруги.
И никто из них не знал, что готовит им наутро слепая судьба.
А по дороге к Твери, сквозь снежное, пронзительное месиво, скакали в эту ночь московские гонцы. Усталые, продрогшие, они гнали по ней, не давая коням роздыху, не смея думать о тепле и покое. Гонцы везли весть о внезапной и загадочной смерти великой княгини московской Марьи. Сестра Михаила Борисовича, как передавали по Москве из уст в уста, умерла не своей смертью и не от болезни, а от яда...
Утром над городом поплыл тревожный похоронный звон колоколов.
Отстояв в храме Спаса заупокойный молебен, великий князь Михаил Борисович с матерью и боярами удалился в покои.
В тронном зале на думу собрались только самые близкие князю люди.
День был сумеречен, непогож. В подвесных паникадилах зажгли свечи. Мешаясь с тусклым светом дня, падавшим из широких, заморского белого стекла окон, замутненных непогодой, трепещущий свет свечей был неприятно блекл, мертвен. Краски потолка и стен, расписанных ликами и фигурами святых угодников, диковинными цветами и птицами, позолота украшенного драгоценными камнями трона, пушистые восточные ковры - все казалось тусклым, каким-то чужим.
Усмиряя дрожь в руках, Михаил крепко сжимал резные подлокотники трона. Его большие детские глаза с испугом и надеждой перебегали по лицам бояр. Известие о таинственной смерти сестры, ее торопливые, в два дня, похороны наполняли душу Михаила страхом. Кому и зачем понадобилась эта смерть? Подозрительно выглядел отъезд Ивана из Москвы как раз за день до болезни княгини.
На полном, набеленном лице матери Михаил видел неприкрытый ужас. Боярин Жито изменился на глазах, потемнел, окаменело смотрел в одну точку перед собою. Прочие поникли, избегали встречаться взором с великим князем. Один епископ Геннадий держал голову высоко, скорбно сжав рот и сурово сведя брови.
Михаил попросил:
– Начни, святой отец... Как нам поступить ныне?
Геннадий выждал, потом в гробовую тишину стали падать осторожные, обдуманные слова:
– Смерть сия - тяжкое испытание, посланное господом... Скорбен удел человеков... Покойный отец твой, великий княже, браком Марьи тщился положить препоны давним распрям с Москвой. Бог свидетель тому, како князь Борис Александрович пекся о мире и тишине на Руси. Истинно говорю, ото своея выгоды отрекался, за Русь православную, за правду поруганную вставая, ополчаясь на изменников и агарян* нечестивых. Как брату, московскому князю помогал. А ныне в сердце моем смятение. Печалуюсь кончине великой княгини московской, ибо зрю в том злой умысел ворогов наших, хотящих тебя с Иваном поссорить...
– Епископ умолк, прямо глядя на Михаила. У того дергалась щека. Геннадий прямо высказал то, о чем думали и что боялись сказать другие.
______________ * Агаряне - древнерусское название всех не христиан, "неверных".
Озноб берет, как представишь московскую рать под стенами Твери.
– С Иваном крест целован!
– отрывисто сказал Жито.
Михаил посмотрел на него пустыми глазами и снова повернулся к епископу.
– Горе той земле, где брат на брата встает!
– тихо продолжал Геннадий.
– Грех лить кровь единоверцев своих. Уповаю на милость господню, что просветит разум московского князя, ибо не может Иван забыть - за спиной у него Казань. А дани казанцам Москва не платит..
Михаил перевел дыхание. В словах епископа было не только утешение, но и угроза Москве
Но Геннадий знал, что каждое слово его будет передано в Московский кремль, и потому смиренно продолжил:
– Какими ж слезами восплачем, коли татарские мурзы в московских святынях капища учинят, русских людей в полон погонят? Как при Тохтамыше, в крови и пепле умоемся! Веру на поругание отдадим!
Жито завистливо покосился на епископа. Умен и вельми красно речи вести может. Что возразишь? Как будто и правильно говорит, хотя ясно, куда гнет: учит с татарвой сговариваться.
– И еще на то уповаю, - сказал епископ, - что злые наветы и умыслы разобьются о сердце Ивана, бо не попустит руку на своего брата поднять, размирье со внуком литовца учинить на радость новгородцам.
И здесь недвусмысленно пригрозил епископ Москве, теперь уже и Литвою и строптивым Новгородом. Но и здесь ни в чем нельзя Геннадия обвинить было.
Великая княгиня улыбнулась, приоткрыв чувственный рот, когда епископ помянул о Литве, но тотчас постаралась сделать приличное часу постное лицо, потупила выпуклые голубые глаза на пышную грудь.
Бояре зашевелились. Михаил откинулся на спинку трона, щеки его порозовели.
– Будь в надеже, государь!
– брякнул Жито, привыкший более орудовать саблей и мечом, чем языком.
– Стеной станем, коли придется.
Выговорил, и сам понял, что не то сказал. А епископ тотчас кинул:
– Пустая речь, боярин. Кому грозишь? Недругам на руку слова твои! Не о рати, а о мире помышлять надо!
Жито побагровел, на шее от гнева вздулись толстые вены. Вон как его во враги Москвы записали! Он что-то прохрипел, но Михаил уже не слушал боярина.
Думный дьяк разложил бумагу и перья, приготовился писать грамоту в Москву с соболезнованием князю Ивану.
Пока выводили титулы, обдумывали осторожные фразы, Жито лишь утирал пот. Косой взгляд Михаила, переменчивого, как погода, нерешительного и оттого способного под чужим влиянием круто менять гнев на милость, встревожил боярина.
Ненависть к хитрому чернецу клокотала в нем. Жито долго терпел, но когда покончили с грамотой, отослали гонцов в Москву и свои города, уже за трапезой, боярина прорвало. Улучив миг, он попрекнул Геннадия, говорившего о кротости и смирении: